Чан Кайши так и не простил ему этого предательства, а Чжан Сюэлян так и не попросил прощения.

Чан умер в 1975 году, за год до смерти своего извечного врага Мао Цзэдуна.

Эти далекие события, ставшие почти легендой, тяготили плечи старого Чжана, словно непомерная ноша. С переменой ветров не только в Китае, но и на Тайване, его стали считать героическим персонажем национальной истории. Из Тайбэя в музей Шэньяна прибыли фотографии с пышного празднества, устроенного по случаю его 90-летия.

Маленький, худощавый, с горькой улыбкой, молодой маршал стал символом ушедшего Китая, своеобразной исторической реликвией, наравне с Ян Хучэном, которого коммунистическая партия причислила к «героям истории». Его ожидала Маньчжурия со своеобразным возрождением подлинного национализма. Он был последним живым свидетелем древних автономистских стремлений трех великих восточных провинций, известных как Дунбэй, или Северо-Восток. Историческое определение Маньчжурии было под запретом, хотя все говорило об эпосе, имевшем свою особую историю.

Резиденция, возведенная в 1914 году Чжан Цзуолинем, до сих пор представляет собой небольшой дворец, который сочетает традиционный китайский стиль низких павильонов, чередующихся с квадратными внутренними двориками, и серию зданий в стиле модерн из строгого серого кирпича. Первая часть – это частная резиденция, вторая – общественная, с правительственными учреждениями. Заместитель директора Ян провел меня по пустынным залам. Он рассказал, что ценные предметы интерьера были украдены японцами в 1930–1940-х годах, когда они здесь господствовали. Только в одной комнате, представленной как спальня Чжан Цзуолиня, стояла кровать на kang (традиционной кирпичной печи), ветхий комод с зеркалом в форме острия и пара сейфов с ржавыми замками. И все.

В комнатах, где жил Чжан Сюэлян, была устроена интересная фотовыставка – своего рода семейный альбом, развешанный вдоль стен. Большая цветная фотография молодого маршала в возрасте девяноста лет встречала посетителя золотыми иероглифами приветствия. Затем – эпопея его богатой приключениями и драматичной жизни, идеально вписавшейся в историю Китая XX века. Вот он с восемнадцатью братьями и сестрами (у Чжан Цзуолиня было четыре жены), молодой военный кадет, боевой соратник Чан Кайши, политический путешественник по фашистской Европе, вооруженный противник русских и японцев, пленник генералиссимуса. История Маньчжурии ярко проступала из этих пожелтевших снимков, дополненных подробными описаниями.

Острое лицо молодого маршала со строгими усами и решительным взглядом было достойно медали. Посетители в тишине проходили мимо снимков, с интересом изучая краткие подписи на китайском языке, созерцая этот призрак прошлого, который, как ни парадоксально, оставался живым в коллективной памяти настолько, что вызывал дрожь. Ведь Чжан Сюэлян обещал вернуться. И в Шэньяне царило предвкушение.

Все говорили о том, что его возвращение будет триумфальным, даже если бы Пекину не пришлись по душе демонстрации, слишком увлеченные маньчжурским национализмом. В конце концов, несмотря на патриотический жест и долгие годы заключения в тюрьмах Чан Кайши, молодой маршал всегда оставался националистом, а не коммунистом. Он олицетворял собой величайшее противоречие Китая XX века, живое воплощение двух конфуцианских ликов этой страны. Более того, он был сыном того самого сатрапа Маньчжурии, врага китайцев, которого японцы убили в пути из Пекина в Мукден, решив удовлетворить аппетит Токио на его «королевство».

Не стоит забывать, что его соотечественники также восстановили «правительственный дворец», включая знаменитый «тигровый зал», где Чжан Цзуолинь проводил свои государственные советы. Из прежней мебели сохранилось лишь два кресла – массивные, обитые черной кожей. По указанию мэра Шэньяна остальные были заменены на новые и расставлены вокруг большого деревянного стола. Возможно, именно в этой символической комнате старый Чжан должен был принять самые торжественные почести от своих «подданных». Однако на деле этого не случилось, молодой маршал так и не вернулся домой, скончавшись столетним старцем в Гонолулу.

Харбин, ужин с «сюрпризом»

Летом 1986 года, путешествуя по Китаю на Транссибирском экспрессе, я проезжал через Харбин, но не останавливался. Стоял знойный полдень, и вокзал, в отличие от почти всегда безлюдных российских станций, буквально штурмовала толпа, похожая на мигрантов, с невероятным количеством багажа и оглушительным шумом, перекрываемым лишь громкоговорителем, от которого едва не лопались барабанные перепонки.

В 1990-х и начале 2000-х я возвращался в Харбин по меньшей мере трижды и был поражен масштабом перемен, но, к счастью, старая городская планировка с русскими зданиями начала XX века осталась нетронутой. До освобождения Харбин был великолепным образцом аристократического русского города с православными церквями и проспектом, застроенным изысканными магазинами и красивыми особняками, словно далеким отголоском барочной элегантности Санкт-Петербурга.

По моим наблюдениям, это был город, обращенный лицом к далекой Европе и к пышной эпохе, навсегда ушедшей в прошлое. Со своими старыми консульствами и немного потрепанными торговыми лавками, он на несколько десятилетий после поражения японского флота в 1905 году стал пристанищем для «белых» русских, спасшихся от большевистского террора. Вокруг этого все еще роскошного общества, бежавшего с деньгами и сокровищами, увядающая красота стареющих дворянок смешивалась с беззастенчивой свежестью молодых проституток, которые, потеряв возлюбленных, также искали спасения от разразившейся бури.

Те, кто помнил эти времена, одновременно героические и жалкие, когда Харбин был самым красивым русским городом, затерянным в десяти тысячах километров от столицы, оставили несколько бесценных страниц на полях истории во время одного из своих путешествий в 1923 году. Речь идет о писателе, известном путешественнике тех лет, Арнальдо Чиполле, авторе редкого репортажа: «Через Сибирь в Китай и Японию».

Он набросал мимолетный, но совершенно уникальный портрет Харбина. Главной реалией того времени была легендарная Китайско-Восточная железная дорога, штаб-квартира которой находилась в Харбине и которая являлась настоящим двигателем экономики трех маньчжурских провинций. Чиполла пишет: «Железная дорога жила и процветала, сохраняя строгие дореволюционные, если не сказать царские, порядки. Иконы, освещенные множеством свечей на станциях, императорские короны на всем оборудовании, железнодорожная полиция, облаченная в форму старой русской армии, романовские флаги на зданиях». Больше всего его поразило не столько сам город, бегло описанный в нескольких строках, сколько самая высокая точка Харбина: «любопытная резиденция, окруженная великолепным садом. Каково же было мое удивление, когда с улицы я увидел в этом саду герб Савойской династии и туринского быка, нарисованного на воротах. Это вилла Пьетро Гибелло, пьемонтца, а точнее уроженца Бьеллы, который стал настоящей достопримечательностью в Харбине и во всей Маньчжурии (…) невозможно описать, не увидев (…) перед глазами открывается огромная панорама Харбина на зеленой равнине и извилистая Сунгари[260], бороздимая речными пароходами от этого места до устья Амура».

Я искал эту виллу, но безуспешно. После японской оккупации Маньчжурии в 1931 году город уже пережил первую