В итоге нам это почти удалось. Мы покинули Чарльстон пятнадцатого числа с попутным западным ветром в парусах, в тот самый день, когда Конгресс принял роковое решение, но еще до того, как весть об этом достигла Чарльстона. До наступления ночи земля скрылась из виду. Весь следующий день мы сидели как на иголках, и каждый из нас вглядывался в горизонт в поисках чужих парусов. Но те, что мы видели, не приближались, и на второй день мы почувствовали себя в безопасности.

Единственным примечательным событием стало внезапное появление на палубе мистера Тэдкастера и его эпическое восхождение на грот-мачту, чтобы спастись от синего гоблина, который выгнал его из каюты. Он резво карабкался вверх, громко призывая на помощь всю команду, и уже добрался до брам-вант, когда разжал руки, чтобы стащить что-то со спины. Так он и вернулся на палубу, вцепившись в невидимую шею, которую изо всех сил пытался задушить, и ревя победное: «Попался, ублюдок!»

Он приземлился в баркас, стоявший на шкафуте, с таким глухим ударом, что судно содрогнулось, и, как только парусный мастер плотно зашил его в койку, мы предали его морской пучине. Команда стояла с непокрытыми головами, капитан читал из Священного Писания, а бразилец Матти бормотал свои молитвы тем богам, которых он почитал. Я упоминаю это происшествие, поскольку оно утвердило меня в должности первого помощника не только де-факто, но и де-юре, и теперь я был вахтенным офицером, неуязвимым для вербовщиков Королевского флота.

Затем, около полудня семнадцатого февраля, наш наблюдатель с грот-мачты заметил корабль, идущий на нас с северо-запада. Он неуклонно приближался, и Хорас от беспокойства принялся жевать свою шляпу. Северо-запад — как раз то направление, откуда мог появиться капер янки. Хорас прищурился, глядя на наши паруса, и повернулся ко мне.

— Как думаете, мистер, наш корабль понесет еще парусов? — спросил он. Я сделал вид, что осматриваюсь.

— Он понесет брамсели на фоке, гроте и бизани, сэр, — ответил я. Как обычно, Хорас шел под малыми парусами. Это было так на него похоже. Таким образом, ему пришлось бы убирать меньше парусов, если бы разыгралась непогода. По-моему, это была чистая трусость. Да, у него не было огромной команды военного корабля, где по одному слову сотни людей бросаются исполнять приказ. Собственно, после африканской лихорадки у нас осталась лишь горстка настоящих верховых матросов. Но другие торговые шкиперы были посмелее. Посмотрите, как нынче гонят чайные клиперы домой из Китая, имея в команде всего двадцать человек.

Но в тот раз он меня послушал, потому что перепугался, и вот «Беднал Грин» поставил дополнительные паруса и понесся вперед еще быстрее.

— Бросайте лаг, мистер, — велел Хорас. — Посмотрим, сколько она делает.

Это было бессмысленно. Корабль от этого не пошел бы ни на узел быстрее, но это заняло Хораса, так что я свистнул двух юнг и велел одному переворачивать песочные часы, пока другой бросал лаг за корму и держал большую катушку, с которой сбегал лаглинь, пока корабль уходил вперед. Я сосчитал узлы на лаглине, сбегавшем с катушки. Судно шло со скоростью семь с половиной узлов, что было неплохо для торгового судна с тупым носом при сильной зыби.

Если хотите знать мое мнение, «Беднал Грин» был славный кораблик и старался для нас изо всех сил. В конце концов, он не был построен для скорости. Его корпус был почти квадратным в сечении, чтобы вместить максимальный объем груза. Он был хорошим, мореходным судном, но не быстрым. Никто в здравом уме не стал бы состязаться на нем в скорости с новоанглийским судном, с его изящными обводами, мощным рангоутом и глубокими парусами. К несчастью, в тот день мы пытались сделать именно это.

— Семь с половиной узлов, капитан, — доложил я Хорасу, но он и так уже знал. Он стоял у меня за спиной. Он посмотрел на преследующие паруса, теперь видимые и с палубы, и на секунду вынул из рта край своей шляпы.

— Поворачивайте по ветру, мистер, — сказал он. — Будем уходить.

— При всем уважении, капитан, — ответил я, — мы уже идем самым выгодным курсом. Быстрее она не пойдет.

— Может, они не опасны, — сказал он, кивнув на далекие паруса. — Мистер Флетчер, возьмите мою трубу и посмотрите с топа мачты.

Он дал мне свою подзорную трубу, и я полез на салинг грот-мачты.

Вы, конечно, не знаете, что это такое, так что я объясню. Возьмите карандаш и сломайте пополам. Положите обломки рядом на стол, будто это две стороны воображаемого квадрата. Теперь возьмите еще три карандаша и положите их параллельно друг другу, поперек двух обломков, чтобы получилась решетка, а длинные концы целых карандашей торчали по обе стороны от обломков.

Теперь посмотрите на то, что у вас получилось, и мысленно увеличьте это так, чтобы оно было сделано из дубовых брусьев, где длинные — шесть футов в длину и шесть дюймов в толщину. Затем скрепите все это болтами и поместите в ста футах над палубой корабля в открытом море; из решетки торчит топ стеньги, а к стеньге принайтовлена брам-стеньга, возвышающаяся еще на пятнадцать футов. Вот это и есть салинг — штука, на которую я карабкался. Работа, надо сказать, не из легких для человека моей комплекции.

Там, наверху, нет ни укрытия, ни удобств, а высота мачты многократно усиливает качку, так что тебя мотает из стороны в сторону, будто ты подвешен на нитке. Нужна обезьянья хватка и кожаный зад, чтобы просто продержаться там пять минут. Бог знает, как наблюдатели выстаивают там часами, но они ведь не люди, как мы с вами, — они моряки.

Наблюдателем в тот раз был лондонец по имени Уэллс, в неизменной красной шерстяной шапке. Он почтительно коснулся костяшками пальцев лба. «Мистер Флетчер», — прошептали его губы, но я не мог его расслышать. Так высоко над морем ветер выл так громко, что говорить было невозможно. И брызг было куда больше, чем на палубе. Они жалили глаза и насквозь промачивали одежду. Уэллс показал куда-то и беззвучно что-то прокричал. Я посмотрел, но не увидел ничего, кроме бесконечной серо-зеленой ряби волн.

Боже мой, что за гнетущее зрелище. Ничто так не заставляет почувствовать себя ничтожеством, как вид с топа мачты