Именно потому что на Руси вместо светских канонов довольно рано начали доминировать именно христианские, пришедшие из четко выверенных и вычищенных церковных сочинений, и образ идеального правителя здесь редко был связан со всякими мирскими качествами вроде храбрости, мудрости, интеллекта или способности воевать, с самого начала упор делался исключительно на уподобление христианскому идеалу государя. Хорошо, что у Византии такой идеал был – Константин Великий (306–337). Первый император-христианин, отстроивший новую столицу и начавший, по сути, новую историю Римской империи.
С этим самым Константином кто только не сравнивался в самые разные эпохи: и Владимир Святой по очевидным причинам крещения и устроения новой христианской державы, и Ярослав Мудрый, Андрей Боголюбский, Александр Невский, Дмитрий Донской, Иван III, Иван IV. И все, разумеется, заслуженно.
В пользу русской политической теории говорит то, что византийские представления о царской власти подверглись на Руси гораздо более пристальной критике. Помимо ряда идеологических отличий, которым посвящали внимание различные книжники XV–XVI веков, были проявления несогласия Руси с поведением «царей греческих» и на практике. Понятное дело, что, когда какой-то иноземец, пускай и «царь», лезет в твои дела, тебе это не понравится. Однако в реалиях Средневековья каждому такому поступку надо было найти обоснование – пускай даже в рамках своей культурной модели. Все для того, чтобы тебя не посчитали богохульником, еретиком или преступником против образа того самого царя.
В Византийской империи, ввиду политических перипетий, связанных с утратой единоличного обладания императорским титулом и потерей обширных территорий на Востоке, политическая концепция безграничной власти несколько трансформируется, замещаясь идеей о безграничной власти василевса в рамках формируемой им христианской ойкумены – всех земель, которые или принадлежали ранее, или принадлежат в данный момент исповедующим истинную религию, то есть христианство, народам. Так претензии византийского императора на мировое господство оказываются ограничены границами распространения христианства. Особенность этой концепции заключается в том, что, хотя византийская теория власти признает идеалом концепцию о «синергии властей», предполагавшей соединение и сотрудничество государственной и церковной власти. На деле оказывалось, что императоры злоупотребляли принципами равенства для установления своего контроля над церковью. Церковь, кстати, отвечала взаимностью, держа в рукаве козыри в виде анафемы и контроля за венчанием. Ничего удивительного здесь нет. Самое главное, что василевс, исходя из античных традиций, как верховный понтифик являлся официальным главой церкви. На практике стремление василевсов в контроле над государствами православной ойкумены превращалось в попытки последних противостоять контролю византийских императоров над церковной сферой. Так случилось и на Руси.
Первый такой эпизод противостояния относится к правлению князя Ярослава Мудрого. В пику Константинополю он назначил на митрополичий престол Илариона – первого митрополита-не грека на Руси. Сделал он это, вероятно, по двум причинам. Первая – желание обозначить независимость от Константинополя и обеспечить автокефалию киевской митрополии. Вторая – утвердить новый церковный устав, текст которого игнорировал роль «царей греческих» в устроении единственно возможных правил организации церковного управления. Первая причина видится понятной. Вторая кажется несколько более натянутой, однако вполне вписывается в нежелание русского князя заниматься подражанием византийским образцам, которые как бы вынуждают везде и всюду признавать, что Константинополь – это тот самый идеал, на который надо равняться всем прочим «варварам», входящим в зону его влияния. Митрополит, присланный Ярославу из Константинополя, конечно же, вряд ли одобрил бы такой устав, а вот «свой» митрополит вполне мог. Правда, эксперимент Ярослава закончился неудачей. Преемниками Илариона вновь стали царегородские «греки», хотя проекты собственных митрополий продолжали жить как в умах детей Ярослава Мудрого, так и в умах их потомков – вплоть до утверждения автокефалии в правление Василия II Темного.
Следующим, кто вступил в конфликт с Константинополем в связи с утверждением церковной независимости, стал князь Андрей Боголюбский. Что именно он собирался делать и как планировал подгадить Константинополю, точно неизвестно. Сведения о «неподобающем» поведении владимирского князя нам доносит лишь переведенное на русский послание константинопольского патриарха Луки Хрисовега 1164 года. Все послание является развернутым призывом-наставлением, требующим проявить добродетели, присущие христианскому («христолюбивому») государю: смирение и покорность в деле устроения церковных дел на Руси, препоручив все дела Собору и митрополиту, назначенному из Константинополя, сообразуясь с действиями лишь своего епископа и не веря «ложным пророкам»: «А пастыря имея яже не такого, то боле не проси иного», «покоряйся епископу твоему». Примерно то же «преступление», что и Андрей Боголюбский, попытался совершить в 1370-х годах и Московский князь Дмитрий Иванович, решая назначить на киевскую митрополию своего ставленника Митяя, однако тот очень не вовремя умер, а потому конфликт закончился, даже не начавшись.
Не менее интересный конфликт случился в правление Московского князя Василия I, когда константинопольский патриарх Антоний IV отправил тому послание, укорявшее Московского государя, во‑первых, за вычеркивание личности императора из поминальных диптихов, обязательных к прочтению во время церковной службы, и, во‑вторых, за слова, сказанные князем о том, что «…мы де церковь имеем. А царя не имеем и знать не хотим». Такое серьезное заявление, связанное с отказом признавать за «царем греческим» право называться таковым, а следовательно, возглавлять православную церковь, обусловливается направленной политикой Византии по противодействию постановки Московскими князьями русских митрополитов.
Антоний, указывая на идеологическое противоречие в словах Василия, когда патриарх на Руси признается, а царь – нет, четко объясняет один из основных элементов византийской политической идеологии, согласно которой василевс является единственным «вселенским императором», «природным царем», отличаясь от простых князей и правителей тем, что он помазывается миром, и власть его распространяется на весь мир, и непризнание его есть отступление от христианских канонов. Забавно, что Рюриковичи что в XI, что в XIV веке действовали вполне понятно и практично, задавая вопрос о правомерности византийского императора решать их собственные дела.
При этом, несмотря на единичные попытки отдельных князей противостоять религиозному главенству василевсов, говорить о системной борьбе князей с Византией за контроль над церковью нельзя. Борьба проявлялась лишь в правлении некоторых, наиболее заинтересованных в единоличном управлении государством, а следовательно, и церкви, правителей. Так, в посланиях Василия II Васильевича патриарху Митрофану от 1441 года и императору Константину XI от 1451–1452 годов видно, что авторитет византийского государя в плане религиозного главенства не подвергался сомнению, оставаясь данностью для Руси даже после Ферраро-Флорентийской унии 1439 года и перед непосредственным падением Константинополя: «державнейшие и боговенчаный, благочестья ревнитель, непорочный православной христианской веры истинный
