Толпа знала капеллана и наградила его аплодисментами, которых заслуживало это прекрасное выступление. Позже он раскланяется, подобно великому актеру Гаррику (которым он так восхищался в шестидесятых), срывая овации в Друри-Лейн. Но пока что добрый капеллан сосредоточился на духовном утешении осужденного. И изливал он это утешение во всю мощь своих легких. Таким образом, если ему и не удавалось спасти душу, он по крайней мере мог заглушить замшелые шуточки, которые толпа так любила выкрикивать своей несчастной пастве из одного человека.

— Устал, старина? Мы живо твои ножки разгрузим!

— Обратно-то поудобнее будет, петушок: полежишь!

— Повисеть на ногах за шиллинг, мистер?

— Гляди, чтоб веревка не порвалась, приятель. А то больно упадешь!

Увы, все старания капеллана и толпы пропадали втуне, ибо на этой стадии игры сознание жертвы было парализовано ужасом, и несчастный не заметил бы ничего, разве что если бы сам король Георг прискакал в короне и коронационных одеждах, размахивая помилованием.

И вот пришло время для самого действа. Тюремщики отступили. Вперед выступил палач. Толпа одобрительно взревела, и палач с важным видом поклонился. Осужденного поставили на люк, и палач связал ему руки и ноги. Он спросил о предсмертной исповеди, и воцарилась гробовая тишина — тысячи людей напрягли слух. Но слов не последовало: силы покинули тело жертвы. Тюремщики поддержали его, а палач накрыл ему голову белым колпаком. Палач накинул петлю, отступил назад, а его помощник выбил опору из-под люка.

Итак, жертва пролетела положенные при коротком падении несколько футов и, как предписывал закон, начала задыхаться. Ноги дрыгали, плечи выламывались, грудь вздымалась, пытаясь втянуть воздух через раздавленную трахею. Неуклюже надетый белый колпак съехал наверх, открыв искаженное багровое лицо с хрипящим, забрызганным слюной ртом. Язык вывалился, а глаза выкатились так, словно вот-вот выскочат из орбит. Тело закрутилось на конце качающейся веревки, словно подсеченная рыба. Оно дергалось, изгибалось и содрогалось.

В своем удобном экипаже, так удачно расположенном для хорошего обзора (спасибо предусмотрительности Виктора и потраченной немалой сумме), леди Сара, завороженная, наблюдала за происходящим. Она не могла поверить, как долго умирает повешенный. Впрочем, по часам Виктора, все движения прекратились через пять минут и тридцать секунд.

— Скромное представление, — сказал он, записывая подробности в хорошенькую записную книжку, которую держал специально для таких случаев. — Видывал я, как и по пятнадцать минут мучились.

Леди Сара вздохнула и покачала головой.

— Почему я никогда не видела этого раньше? — спросила она.

— Ты ни за что не соглашалась! — возразил Виктор. — Я тебе тысячу раз говорил, какая это потеха. А в старые добрые времена в Тайберне, с повозкой и процессией, было еще лучше. — Он сокрушенно покачал головой. — Но увы, те дни канули в Лету. — Он указал на болтающуюся фигуру. — Нынешние казни — совсем не то веселье, что прежде.

— Тем не менее, — сказала она, — будь уверен, я приеду снова! — Она счастливо улыбнулась. — А что теперь? — спросила она.

— Да в общем-то ничего, — ответил Виктор. — Он еще повисит, пока они не будут совершенно, абсолютно уверены, что он мертв. Город полон мошенников, которые уверяют, будто их сняли с петли живыми и…

— Кто этот человек? — перебила она. — Вон тот, что говорит с палачом.

Она указала на безукоризненно одетого мужчину, всего в черном, в высоком круглом цилиндре, который вышел из группы чиновников на эшафоте, чтобы пожать руку исполнителю. В глаза бросалась исходящая от него властность. Палач вел себя как школьник, вызванный к директору, а тюремщики с глубочайшим почтением сняли шляпы.

— Он? — с большим удивлением переспросил Виктор. — Неужели ты его не знаешь, моя дорогая? Его знают все.

— Все, кто вращается в этих кругах, — сказала она, изящным жестом указав на чернь. — Но я, мой милый, не так хорошо знакома с подобным обществом.

Виктор поморщился. Улыбка на прелестном лице матери была подобна весенним цветам, но он умел распознавать насмешку.

— Это Слайм, сыщик, — сказал он. — Весьма примечательный человек.

— И чем же он примечателен? — спросила она и, пока Виктор объяснял, слушала со все возрастающим интересом.

*

Позже тем же вечером, вернувшись в безопасный, унылый дом своего брата в Гринвиче, леди Сара дала волю воображению, и оно устремилось по опасному руслу. Она была в восторге от обретенной на день свободы, но ее снедала ярость из-за того, что сделали с ней обстоятельства за последние несколько недель.

Вместо того чтобы наслаждаться огромным состоянием, оставленным ее мужем, сэром Генри Койнвудом, ей пришлось бороться (как оказалось, безуспешно), чтобы уберечь деньги — деньги, принадлежавшие ей по праву, — от загребущих лап бастарда сэра Генри, Джейкоба Флетчера. И все, чего она добилась своими стараниями, — это смерти своего любимого сына Александра и обвинения в убийстве, из-за которого ей и Виктору, ее младшему сыну, пришлось бежать из Койнвуд-холла на шаг опережая закон. Теперь они с Виктором были беглецами, и если бы не милосердие ее престарелого брата, они бы прятались сейчас под каким-нибудь кустом в чистом поле.

К счастью, старик в ней души не чаял, и когда они с Виктором поздно ночью появились на его пороге, она без труда убедила его спрятать их здесь, в доме в Гринвиче, вдали от шумного сердца Лондона. Она также сочла за лучшее держать его под рукой, а потому заставила его распустить слуг и закрыть свой городской особняк, чтобы перебраться сюда, в Гринвич. Старый дурак погряз в болезнях и старческом маразме, и доверять его языку было нельзя.

Она оглядела обветшалую гостиную, тускло освещенную грязными окнами и истлевшими занавесками, и вздохнула, поражаясь иронии судьбы. Благодаря брату у нее было полно наличных денег, и все же ей приходилось жить вот так!

О переезде в собственный великолепный дом на Далидж-сквер не могло быть и речи. Даже если бы не страх быть узнанной и арестованной, она не могла туда поехать. С тех пор как в Лондоне узнали, что она ничего не получила по завещанию мужа, Далидж-сквер осаждали кредиторы. Дом утопал в долгах.

Будучи женщиной с живыми аппетитами, она была доведена до отчаяния заточением в этом убогом доме, где компанию ей составляли лишь Виктор