— Господин Воржишек, прошу обойтись без рассуждений. Ваши политические предпочтения мне хорошо известны. Но у меня нет ни времени, ни желания их выслушивать. Не сочтите за труд, покажите вот этому русскому господину труп бывшего учителя. А я подожду во дворе.

Когда полицейские удалились, доктор поинтересовался:

— Вы и правда русский?

— Да, служу в посольстве в Вене.

— Очень рад! — улыбнулся прозектор. — Меня зовут Вацлав Воржишек. Что ж, пойдёмте. Мертвецкая за дверью. А зачем он вам?

— Я не верю, что старик повесился.

— Да? И отчего же?

— Вчера днём я зашёл выпить кофе в «Ориенталь». Свободных столиков не оказалось, и мне пришлось подсесть к теперь уже покойному господину. Мы познакомились. Я угостил его мадерой и, перекинувшись с ним парой слов, отправился гулять по набережной. А сегодня утром ко мне в гостиницу нагрянул этот полицейский со свитой и стал утверждать, что я имею отношение к самоубийству бывшего учителя, которого, как теперь выяснилось, зовут Карел Новак. Естественно, меня возмутил подобный навет, и я выразил сомнение в том, что старик покончил с собой, потому что, общаясь со мной, он был весел и жизнерадостен. Угрожая дипломатическим скандалом, я потребовал показать мне труп вчерашнего знакомца.

— Теперь всё понятно. Тайная полиция не любит русских. Да и учитель был под негласным надзором. Вот они к вам и прицепились. А мы уже пришли.

Пахло сыростью и каким-то сладковато-удушливым запахом, который обычно исходит от подгнившей плоти. Клим оглянулся. На двухъярусных деревянных нарах, точно на полках в магазине, лежали голые, частью позеленевшие мёртвые люди. Мужчины и женщины. Молодые и старые. Теперь между ними не было никакого стеснения. Их собрали вместе пока ещё их живые собратья, но придёт время, и они лягут на эти самые полки. И также будут безмолвствовать, и смотреть широко открытыми глазами в пол, на стены или на входную дверь. И на их лицах застынут скорбь, улыбки, удивление или гримаса боли. Некоторые из тех, кому повезло умереть во сне, будут лежать с закрытыми веками. Только счастливых мало как на земле, так и на небе. И тем и другим наденут на большой палец правой ноги бирку, на которой химическим карандашом вместо имени выведут номер, присвоенный ещё в полиции и указанный в реестре. Вот так без имён и фамилий люди превращаются в числа. И этот путь суждено пройти каждому новорождённому. И даже тому, кто ещё находится во чреве матери. Иначе не бывает. Такова судьба человека.

— А почему трупы не укрыты?

— Причины смерти у всех разные, и ткань надо сжигать. Она может быть рассадником заразы. Покойников много. На всех материи не напасёшься. — Доктор указал на мертвеца и сказал: — А вот и господин учитель.

Ардашев не сразу узнал старика. Разница между вчерашним бодрым учителем и безмолвным синим телом была огромная. Ввалившиеся открытые глаза с застывшей гримасой ужаса на лице, заострённый нос и посиневшие губы больше не напоминали энергичного, пусть и слегка беспокойного человека. Между зубами выглядывал кончик прокушенного зубами языка. Усы опустились ещё ниже и выглядели неестественно. Странгуляционная борозда разделилась. Одна её часть была ярко выражена, другая — едва заметная — проходила так близко, что почти сливалась с первой. Судя по всему, эта верёвка имела меньший диаметр. На руках, рёбрах и ногах виднелись ушибы.

— Нельзя ли перевернуть тело лицом вниз?

Доктор молча исполнил просьбу. Послышался стук, точно на доски бросили мешок картошки. Ардашеву открылся затылок с синяком. Клок волос явно был выдран, и кожа на голове в этом месте посинела.

— А почему не было вскрытия?

— Мне не поступало подобного указания.

— Как же так? Даже беглый внешний осмотр трупа говорит о том, что произошло не самоповешение, а удавление. Судя по следам травм, оставшимся на теле, в том числе и в районе затылка, откуда был вырван клок волос, учитель сопротивлялся убийце. Первая петля была накинута на шею так, что сдавила воротник сорочки, поэтому след от борозды почти не виден. Это говорит о том, что её набросили силой и затянули. Самоубийцы обычно перед смертью шею оголяют. Зато вторую петлю злоумышленник затянул уже как положено, непосредственно на оголённой части шеи жертвы, но допустил ошибку, поскольку смертники обычно завязывают узел либо спереди, либо сбоку. Здесь же он находится сзади, будто учитель шагнул на эшафот и под ним выбили табуретку. А подъязычная кость? Она сломана? Я считаю, что вскрытие просто необходимо.

Доктор Воржишек, пожав плечами, сказал:

— Я совершенно с вами согласен. Почему полиция медлит, мне непонятно. Протокол осмотра трупа, вероятно, уже написан каким-то другим врачом. Но мне его не показали. Я вам скажу больше: они даже верёвку с шеи не сняли, а лишь перерезали её вверху. Труп так и поступил вместе с ней. В одежде были испражнения. Это характерно для удавления. Запах стоял ужасный, вот они и постарались поскорее избавиться от останков. Из-за уважения к покойному земляку я обмыл его тело и пометил в блокноте все признаки, свидетельствующие об убийстве. В любой момент я готов дать заключение, но, боюсь, оно никому не нужно.

— Вы сказали, что на шее трупа была верёвка. Могу ли я взглянуть на неё?

— Да, конечно. Я немного смыслю в расследовании самоубийств и потому не выбросил её, а сохранил для следователя. Кто знает, вдруг они опомнятся и возбудят уголовное дело? — Прозектор наклонился и вытащил из-под деревянных нар верёвку. — Вот она.

— Не толстая, но прочная, — заключил Клим.

— Корабельный канат раза в три толще, — проговорил Воржишек. — Слышал я, что потолок у Новака в доме был невысокий и носками он касался пола. Если это так, то смерть наступала медленно. Мозг отключился минут через пять-семь. Обычно самоубийцы пытаются пальцы подсунуть под верёвку, чтобы её ослабить. От этого на них всегда образуются порезы. А у него руки чистые, если не считать синяков.

— А знаете, инспектор напросился на спор со мной. И даже поставил десять гульденов против пяти, что учитель повесился.

— Неужели?

— Да.

— Мне кажется, что господин Новак настолько им надоел, что они с радостью пожмут руку преступнику.

— Вы готовы подтвердить моё предположение об убийстве?

— Простите, — смутился прозектор, — вы уедете из города, а мне в Триесте жить. И у меня большая семья, которую нужно кормить. Я могу лишь сказать полиции, что на теле покойного учителя имеются предсмертные ушибы, которые могут