там, где солнечные пятна

на морскую гладь легли,

где сегодня, вероятно,

гомонили Васили,

где развалы винограда

и туманы-кисели.

Ветер юга, ветер вольный,

отнеси меня домой,

где грохочет пушка в полдень,

где ещё привычен зной.

Я тоскую. Я же помню

голос твой и трепет твой,

черепицу красных кровель,

кипарис над головой.

Неуёмный, раскалённый,

обрывая провода

и листву с берёз и клёнов,

ты ко мне летишь сюда.

Мне бы синей и солёной —

за неё я всё отдам —

но с небес холодных, сонных

только пресная вода.

По живому

Чем, Севастополь, ты зацепишь в этот раз,

когда кусает ветер треснувшие губы?

Когда, царапая незащищённый глаз,

оскалят зубы парусов твои яхт-клубы?

Грозят занозами заборы здешних бухт,

где для меня уже не будет дня как прежде,

где, обречённые на общую судьбу,

стареют борт о борт «Романтик» и «Надежда».

И проступает – утирай, не утирай —

в глазах непрошеная влага колкой соли.

Почтовых ящиков щербатый ржавый край

не скроет писем. А они не вскроют боли.

Так остро пахнет здесь, к чему ни прикоснись:

ореха палый лист, стволы в лишае струпьев…

И как сожжённая вдали от дома жизнь,

клубится пепел на кострах горящих скумпий.

И режет правду свет. И правда же – дотла…

И жгучей серой осыпают землю кедры.

И сквозь ноздрю известняка торчит игла,

вся в каплях крови – куст и ягоды эфедры.

Пусти, зизифус, ты разделся донага,

дай мне сойти к мазутным водам

вниз по склону:

там горький дым углей чьего-то очага,

который стелется над балкой

А —

    пол —

            ло —

                  но —

                       вой.

Воздух плотен, в нём смятение и вой —

гудка профундо и сирены окрик птичий.

И точит ветер, скрежеща над головой,

кривые черные ножи твоих гледичий.

Блик

Всё это – зимний дым. Упавший за ночь иней

восходит, завихрясь под солнечным лучом:

в тумане Чатыр-Даг с его прямым плечом,

и медные дубы, и горы голубые.

А круглое стекло светло и горячо.

В иллюминатор целься, солнце над проливом,

мне виден с высоты лежащий в море блик.

и Крым, воздушный змей,

взлетает ромбом синим

и за плечом моим парит в небесном дыме,

лишь ниточкой-мостом держась за материк.

Шторм

Косые лучи клинками

кромсают громады туч.

И жалит, и проникает

до белого каждый луч.

И тросы, и цепи стонут.

Посмотришь на берег, вниз —

скелеты морских драконов

шеями переплелись.

Валы травяного цвета,

и пена на удилах.

А горизонт фиолетов,

его оседлала мгла.

Каштанов, айвы, орехов

вокруг полегли войска,

и сброшенных их доспехов

поскрипывает труха.

И мельниц воздушных мелют

гремящие жернова.

И разрывая землю,

пробилась в ноябрь трава.

На звук

Любить – так до слёз:

на прощанье дождя закати,

чтоб влажная почва

хватала верней за подошвы,

и не продохнуть от акаций,

и слева в груди

тянуло.

И чтобы разлука – на миг и не дольше.

Сигналь мне отсюда

неведомой птицей в ночи,

которая коротко и монотонно звучит,

как будто у нашего дома на тёмных

ветвях

включают сонар.

Акустический якорь.

Маяк.

На звук и вернусь, подожди.

Пробираясь меж туч,

небесный автобус трусит

по наезженной выси.

Вернусь – и увижу,

как белка и солнечный луч

играют в пятнашки

на древнем стволе кипариса.

Тоннели

Полсрока – здесь, и даже боле.

Но всякий раз, когда пейзаж

под шпалы подсыпает соли,

и ты опознаёшь Сиваш,

полвозраста – долой!

От дыма

першит в носу, глазам – теплей.

Полусухие реки Крыма

настояны на кизиле.

Домчать до них, и ледяную

настойку эту пить с руки!

Летят одесную, ошую

лишь волны и солончаки.

За край небесного порога

в рассвет уходит, далека,

чумацкая Батый-дорога,

просыпав звёзды из мешка.

Ни сон, ни явь.

Лишь брёвен точки

на мелководье.

Не дыша,

глазами провожаешь строчки

линялых джинсов Сиваша.

Стучат колёса.

Ждут тоннели.

Ты помнишь: шесть!

Их будет шесть.

На Сиваше светлеют мели

и ковыля степного шерсть.

И с каждым новым оборотом

железных сдвоенных колёс

над ухом тихо шепчет кто-то:

прости, что солоно пришлось.

…Ищу Сиваш из самолёта.

Тоннели ждут. Скорей бы мост!

Южак

Море под южаком

кажется наждаком.

Лижет шершавым своим языком,

морщится: вдруг чужая?

Не говори, южак:

вроде и не чужак,

и не своя, не в доску, а так —

изредка приезжаю.

Что же ты сгоряча?

Будет тебе серчать!

Видишь – бретелька ползёт с плеча,

выйдет на снимке криво.

Встречный поток упруг,

и, подхватив игру,

чайка ложится ветру на грудь,

просто шагнув с обрыва,

виснет у самых ног.

Резок твой свист, высок:

что мне морзянка стучит в висок,

ритмы каких элегий?

Вот бы взлететь вдвоём,

сверху увидеть дом,

взглядом окинуть весь окоём

от Кальфы и до Омеги…

Не вышибай слезу,

ладно? Брожу внизу.

Пробую выманить здесь, на