И где тут вперёд и куда тут назад?

И папе бы время опрыскивать сад,

да только беда – нездоров он.

Пахнуло весной из февральских окон,

и поит миндальным своим молоком

голодную землю корова,

и влажно дыханье её у щеки,

глотает дорогу и съела шаги:

вот чайка заплакала где-то,

а где она, чайка – поди отыщи,

и сливочной пеной цветы алычи

стекают на кончики веток.

Широкие лапы до самой земли

у кедров атласских, намокнув, легли

и головы свесились набок.

А чайка всё плачет и плачет вдали.

Хлебни этот белый и стылый налив:

он горек, и солон, и сладок.

На город, который с рожденья знаком,

который и любит, и нянчит тайком —

уж больно характер суровый —

украдкой глаза осушая платком,

смотри: ты впитала его с молоком

телком от туманной коровы.

И якорь рога выставляет вперёд,

и месяц по небу триерой плывёт

над млечным сиянием бухты,

в тумане курантов звенит бубенец,

дышать тяжело, а когда наконец

заплачешь – и легче как будто.

Гроза

Раздумывает – сохнуть ли? – трава,

пока ещё не колются колосья,

и мнётся мак, и шёлков, и кровав,

то выгибаясь, то кидаясь оземь.

Медовый дрок, пуховый тамариск

пронзительней в лучах на фоне тучи.

С изнанки тополиный замшев лист,

и у платанов кроны ветер пучит.

Сгустилось время поздних майских гроз.

И так они желанны, эти грозы,

пока сочится смолкой абрикос

и бронзов жук во рту у чайной розы.

От молнии, шарахнувшейся вниз,

гремуча смесь пыльцы, озона, пыли.

Вскипел асфальт от пузырей и брызг,

и в ужасе кричат автомобили.

И треск, и трепет. Ливень наконец

припал к земле – и жадную целует.

Так долго шёл к тебе, и вот он здесь.

Он ломится вовсю, напропалую,

раздвинув лозы, стебли и листы —

не груб, но так настойчив, так поспешен,

так полон жизни, что от полноты

полопается шкурка у черешен.

Царапины

На пустыре вольготно ежевике:

дожди прошли, она и зацвела.

И на цветах дрожат в горячем блике

двух бабочек сложённые крыла.

Задень её – и не избегнешь плена,

и каплю крови вытрешь рукавом:

она когтит плечо или колено

любым назад отогнутым шипом.

И кобальтовый шершень пулей дикой,

и медленного золота пчела,

и бабочки кружат над ежевикой,

не в силах оторваться от тепла.

Её крючки – на листьях по изнанке.

Её железо зреет в лепестках.

Ты не завидуй бабочке-белянке:

ей мёд, а у тебя шипы в руках.

Как ни уйдёшь – со стоном или криком,

земельным комом, прахом и золой —

а поутру очнёшься ежевикой,

и бабочкой, и бликом, и пчелой.

Держи

Держи траву в степи сухой, как порох,

держи над садом персиковый дух

и синих пиний шум, среди которых,

набрав шалфея с розмарином ворох,

я к морю на закате добреду.

Держи, волна, неси меня в объятьях

навстречу солнцу, жгучему углю.

Прими как есть, без золота и платья.

Как жаль, что лишь теперь могу сказать я,

что я с тобой и я тебя люблю.

Держи меня, как малых держат дома,

как помогает якорь кораблю.

Пусть рыжая бесстыжая текома

протянет губы трубочкой в истоме,

чтобы отдать заветное шмелю.

Жажда

Сними три шкуры здесь

и семь потов пролей,

а всё равно не сделаешься ближе

своей слоистой и просоленной земле,

которую прибой с шипеньем лижет.

Пилить цикадам – не перепилить:

тут запах загустел, и вязнут звуки

в траве пластом и в глинистой пыли,

а ветер туго пеленает руки.

Сорока зноем наполняет клюв

и тащит, приоткрыв его, вприскочку.

Кефалям чайка гаркает: ловлю! —

выхватывая их поодиночке.

Ты низкой ласточкой

с попискиваньем «пить!»

ныряй в седые травяные волны,

и дождь, что с запада несёт, не торопи.

Вдохни: пусть этот жар тебя наполнит.

И степь сама тогда пожалует сполна

в пылу борьбы текучести и тверди:

под суховеем с моря горько-солона —

и можжевелует, полынит и бессмертит.

Касание

На цыпочки встать и потрогать макушку лета,

пока она густо-зелёная и живая.

А лето дождя пригубило, играет светом,

по ободок горизонта его наливая.

И каждый глоток – беспримесный, не палёный:

не утолишь, так хоть отдалишь печали.

Но зреют, зреют на круглоголовых клёнах

крылатки – зародыши ангелов. Или чаек.

Смакуя

Почувствуешь каждым нервом и волоском:

томительный день истёк —

а ведь только начат…

Рыбьим скелетиком с краю на блюде морском

овальном белеет фрегат и его три мачты.

Закат по воде чешуёй словно жар горит,

и след Черномора на пирсе ещё не высох,

и ветер ему доносит: богатыри

посеяли булавы на каштанах и кипарисах.

Смыкаются море и небо, как мидия.

Дай ещё!

Всего-то и было сказки – укус,

а казалась длинной.

Но лето созрело ворсистым персиком и течёт

сквозь пальцы, и мякоть отходит от косточки,

от сердцевины.

Бархатный сезон

Настоящий бархат – ночью,

после двадцати шести.

Тёмных водорослей клочья