крабов из их пещерок.

Гладь, не толкай, южак.

– Бабушка, это рак?

Тащит к воде на красных ногах

раковину отшельник.

Словно удар под дых:

прядей полно седых.

Что ж ты теперь заметаешь следы

пылью по ржавой глине,

солью по волоскам,

пеной по облакам?

Гонишь волну за мной по пятам

наискось, валом длинным.

Что мне с твоих даров?

Просто не будь суров,

тронь восьмигранник

Башни Ветров —

и поминай как звали…

Створку не рви из рук:

сонно вздыхает внук.

Время заходит на третий круг

раковиной спирали.

Мой свет

Так смутно, ни тьма и ни свет,

разлито сияние,

что чудятся тени карет

в Приятном Свидании.

По правую руку луна —

приплюснутой дыней.

Тумана лежит пелена

над каждой долиной.

Не воздух, а толща слюды,

лишь контуры зданий,

и духи небесной воды

танцуют в фонтане.

Огни в запотевшем окне

летят, негасимы,

и маслянен вкус в полусне

холодного дыма.

И нет на прощание, нет

ни слов, ни желаний,

но надо проститься, мой свет,

до новых свиданий.

Зоря

На кораблях играют зорю,

звук бронзовеет над водой,

и серебрится край у моря:

светлей небес, почти седой.

А Корабелка ловит рыбу

и окунает в воду чад.

Шершавы каменные глыбы,

и чайки – как без них? – кричат.

Над бедной нашей стороною

прошепчет бриз: Господь велик.

И солнце прячет за волною

свой умиротворённый лик.

Подай мне, отче, соль и камни,

и птиц, и рыб, и новый день:

и я приму его, пока мне

играют зорю по воде.

Глава 2

Боль

Исход

Мимо старых домов, где рукою – до потолка,

их заборов из трещин времени, камня голого,

мимо рынка, где – крюк за жабры – висит

                                              калкан

и капуста с прилавка роняет внезапно голову,

по брусчатке улицы – улица невелика —

мимо спелой хурмы: как пылают её шары

во дворах, и смотри, есть ещё фонтан

                                              на Воронина,

мимо ящиков почты, что свалены до поры

на крыльцо при ремонте дороги, и их

                                              не тронули,

здесь уже не живут, ведь вход перекрыт,

мимо портика с флагами, датами Крымской

                                              войны,

виноградной лозы, колонн, белья по балконам

до больничных ворот, где были мы рождены,

чтоб расти в общежитиях, школах

                                              и на бастионах

нашей пусть и неласковой стороны,

мимо тени былого флота, его моряков,

кораблей, что теснились, забив заводскую

                                              бухту,

мимо чёрных орудий сражавшихся здесь

                                              полков

из больничных ворот и уйдём на смену, когда

                                              наутро

позовёт нас одна из труб заводских гудков.

Взгляд

Даны мне были мамины глаза

густого цвета переспелых вишен.

Нам говорили: ваши голоса

не различить – одно и то же слышим.

Одной и той же звуковой волной

дыхание несёт, пока нас двое.

Но этот разговор меня со мной

в любой момент прервёт гудок отбоя.

А дальше будет просто тишина,

и не соприкоснуться голосами.

Не голосить. Не плакать. Я одна,

но я смотрю на мир её глазами.

Прочь

Такого не могло случиться,

глазам не верится – но вот

сидит кладбищенская птица

среди могил и к людям льнёт.

Пока мы красили ограду

и обновляли цветники,

она сновала где-то рядом

на расстоянии руки.

Она не издала ни звука,

топорща серое перо,

нахохлилась. Ржавела грудка —

как пламень лёг на серебро.

Клонились сосны, долу глядя:

иголок брошенных не счесть.

И ветер расчесал на пряди

стальную облачную шерсть.

Твой восковой точёный носик

завис над лужицей воды.

Какие знаки ты приносишь,

какой мне ждать ещё беды?

Тщедушно пепельное тело.

Пошевелюсь, боясь смотреть:

зачем ты на меня глядела

глазами бисерными, смерть?

Проверь окрестные могилы,

а в дом ко мне повремени.

За кем ты нынче приходила?

Чьи сочтены земные дни?

Молю: уйди, не жди, не трогай!

Шмыгнув, следишь из-за ствола.

Я только сутки как с дороги.

Я как могла тебя гнала.

А ты всё рядом, всё по кругу,

лишь повернись к тебе спиной.

И шквальное дыханье юга

несётся из дому за мной.

Вата

Его почти оставил слух.

По молодости боксом

грешил – и сиживал в углу

с разбитым в юшку носом.

Он в парашюты был влюблён,

в прыжке сломал колено.

Не слышит правым ухом он.

Немного слышит левым:

по большей части – тишину,

когда один на даче.

Он тонет в ней, идёт ко дну,

артачится и прячет

в футляр дурацкий аппарат —

и хорошо, что тише.

А в море камешки шуршат,

но он и их не слышит.

Кивком приветствует его

сосед-инсультник снизу.

По вечерам орёт футбол,

зажатый в телевизор.

Он дремлет в кресле, смежив глаз,

и будущее глухо.

Ложится рано – прислонясь

к подушке левым ухом.

Братья и сёстры

Не знаю, сколько братьев и сестёр

образовалось у меня по крови.

Для мамы жизнь её с недавних пор

заключена в