ПЕШКОВА ДВУМЯ РУКАМИ ВЗЛОХМАЧИВАЕТ СВОИ ВОЛОСЫ.

ПЕШКОВА:

Господи, так не должно быть, не должно быть…

БАЙТУРСЫНОВ:

Вы о чем?

ПЕШКОВА:

Нет, нет, ни о чем. О Горьком. Завидую его искренности. Ведь я знаю его очень хорошо – его преданность неподдельна. Он сюда приезжал как-то, вы его не видели?

БАЙТУРСЫНОВ:

Меня привезли чуть позже. Да если бы и встретились, он бы не вспомнил меня…

ПЕШКОВА ТИХО СМЕЕТСЯ.

ПЕШКОВА:

Вспомнил бы, поверьте – память у Горького чрезвычайно цепкая. Он ничего и никого не забывает. Может, поэтому они так близко сошлись, великий русский писатель и наш великий рулевой – оба помнят все, и радости, и обиды. За радость благодарят с лихвой, за обиду… Как же я его ненавижу…

ПЕШКОВА ВДРУГ САДИТСЯ У ПЕЧКИ НА ПОЛ, ПРИСЛОНЯЯСЬ К НЕЙ СПИНОЙ. АХМЕТ ПРИВСТАЕТ.

БАЙТУРСЫНОВ:

Екатерина Павловна? Ваши слова могут дорого вам обойтись…

ПЕШКОВА:

Бросьте, Ахмет, кому мы нужны?! Бабе Лене?! Я-то уж точно теперь никому не нужна. Да и вы… помнят ли вас на родине? Что стало с вашими сыновьями?

БАЙТУРСЫНОВ САДИТСЯ И ОПУСКАЕТ ГОЛОВУ. ПЕШКОВА СМЯГЧАЕТ ГОЛОС.

ПЕШКОВА:

Простите, простите, я не хотела… Простите. Что я несу?!

ОНА РАССТЕГИВАЕТ ВОРОТНИК ГИМНАСТЕРКИ ПОД КУРТКОЙ.

ПЕШКОВА:

А здесь даже жарко. Сядьте со мной, товарищ Байтурсынов, у печки быстро согреетесь.

БАЙТУРСЫНОВ:

Спасибо, Екатерина Павловна, с моими больными негнущимися ногами мне трудно будет опуститься на пол.

ПЕШКОВА:

Я вам помогу. Прогреете свои кости, и вам полегчает.

БАЙТУРСЫНОВ МЕДЛЕННО ВСТАЕТ, БЕРЕТ ПАЛКУ-ТРОСТЬ, СТОЯЩУЮ У СПИНКИ КРОВАТИ. ИДЕТ К ПЕШКОВОЙ, СТОИТ РЯДОМ С НЕЙ. ОНА ПОМОГАЕТ ЕМУ ПРИСЕСТЬ НА ПОЛ У ПЕЧКИ, САМА САДИТСЯ РЯДОМ.

ПЕШКОВА:

Ну, как вам?

ОНА УЛЫБАЕТСЯ.

ПЕШКОВА:

Ездим на поездах, летаем на самолетах, пользуемся телеграфом, телефоном… А греемся у древней русской печи!

БАЙТУРСЫНОВ:

Русская печь, наша тюркская юрта… Какие-то вещи остаются неизменными. Может, это хорошо?

ПЕШКОВА:

Наверное…

ОНИ КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ СИДЯТ МОЛЧА.

ПЕШКОВА:

На самом деле, я говорю я о своем дражайшем супруге, а не о… Таланта своего недюжинного он не потерял, и от этого все становится еще хуже! Но это ведь тоже талант – так мгновенно приловчиться к обстоятельствам, преобразовать свои внутренние убеждения до прямо противоположных… Не каждому дано.

БАЙТУРСЫНОВ:

Был ли у него выход?

ПЕШКОВА:

Выход всегда есть. В конце концов, мог бы и не возвращаться! Тогда, может быть, и сын остался бы жив…

АХМЕТ НАКЛОНЯЕТСЯ ВНИЗ, СМОТРИТ С СОЧУВСТВИЕМ НА ЕКАТЕРИНУ.

БАЙТУРСЫНОВ:

Я не знал… Значит, ваш сын…

ПЕШКОВА:

Только без сочувствий и соболезнований, Ахмет, пожалуйста! Только не от вас.

ОНА ВСКАКИВАЕТ НА НОГИ.

ПЕШКОВА:

Вечно таскался за папой как привязанный. Вот и получил. Вот и получил. Чайник, кажется, закипел.

БАЙТУРСЫНОВ ПОВОРАЧИВАЕТСЯ К ПЕЧИ И ПЫТАЕТСЯ ВСТАТЬ.

ПЕШКОВА:

Сидите, сидите!

ОНА БЕРЕТ ПОЛОТЕНЦЕ НА КРЮЧКЕ С ПЕЧИ И БЕРЕТ ЧАЙНИК, ПРИ ЭТОМ ТИХО ПРОГОВАРИВАЯ ТЕКСТ ИЗ "НА ДНЕ" ГОРЬКОГО:

ПЕШКОВА:

"Неужто и на том свете му́ка мне назначена? Неужто и там?" Пойдемте чай пить, Ахмет.

ОНА ПОМОГАЕТ АХМЕТУ ВСТАТЬ С ЧАЙНИКОМ В РУКЕ ВЕДЕТ ЕГО К СТОЛУ. ИЗ ГАЗЕТНОГО КУЛЬКА ЗАСЫПАЕТ В КРУЖКИ ЧАЙ И ЗАЛИВАЕТ КИПЯТКОМ. ОНИ САДЯТСЯ И ПЬЮТ, ЯВНО ОБЖИГАЯ ГУБЫ. ПЕШКОВА КАШЛЯЕТ.

ПЕШКОВА:

Вот старая калоша – забыла кружку сполоснуть. Теперь чай у меня с ароматом водки.

БАЙТУРСЫНОВ:

"Ничего не будет! Отдохнешь там!.. Потерпи! Все, милая, терпят… всяк по-своему жизнь терпит…"

ПЕШКОВА УДИВЛЕННО СМОТРИТ НА АХМЕТА.

БАЙТУРСЫНОВ:

Вспомнил я, откуда ваши слова. "На дне"! Не забыть такого – редко удавалось мне бывать в театре.

ПЕШКОВА:

Чай с водкой – надо запомнить этот рецепт.

ОНИ ОПЯТЬ МОЛЧАТ И ПЬЮТ ЧАЙ. ПЕШКОВА ОТКИДЫВАЕТСЯ НА СПИНКУ СТУЛА.

ПЕШКОВА:

Ну, и память у вас, товарищ Байтурсынов! Не знаю, почему эта пьеса вдруг в голове зазвучала… Ведь не любила я ее никогда, и Алексею это часто говорила. Ходульные, безжизненные, напыщенные диалоги, полные морализаторства и фальшивого пафоса… Так я ему говорила. Но… Может, прав Лука? Может, наши дети отдыхают там теперь? И нет у них больше страданий и бед? И мы там отдохнем.

БАЙТУРСЫНОВ:

Отдохнуть можно и здесь.

ПЕШКОВА:

Но как? Как?

БАЙТУРСЫНОВ:

В нашей памяти. Вороша старое. Вы ведь так и делаете. Я тоже. Только это и помогает оставаться в разуме.

ЕКАТЕРИНА СОГЛАСНО КИВАЕТ. С ПЕЧИ ВДРУГ ДОНОСИТСЯ ХРИПЛЫЙ, ТИХИЙ ГОЛОС БАБЫ ЛЕНЫ:

БАБА ЛЕНА:

А Сережка-то мой в проруби утонул… Семнадцати годов… И не видел ничего на этом свете-то… Утонул мой Сережка…

БАБА ЛЕНА, ПОВЗДЫХАВ, СНОВА ЗАТИХАЕТ.

БАЙТУРСЫНОВ:

Чаю выпьете, баба Лена?

БАБА ЛЕНА МОЛЧИТ.

БАЙТУРСЫНОВ:

Она все слышала…

ПЕШКОВА:

Да и ладно. И потом – мы же договорились, что нас здесь нет, и не должно было быть, разве не так?

БАЙТУРСЫНОВ:

Да… Да, конечно. Каждый из нас в своей пустыне, с самим собой, или, точнее, с тем, что так и не сделано нами.

ПЕШКОВА:

Не сделано? Вы думаете, мы с вами мало что сделали? Если бы я так думала, я бы давно прыгнула вниз с какой-нибудь скалы! Мы много чего сделали, Ахмет! Много чего!

БАЙТУРСЫНОВ:

Много… Да, много. Но куда все это ушло? Вы чувствуете это? Вы видите глазами то, что сделано вами? Разве изменилось что-нибудь?

ПЕШКОВА:

Ахмет, извините, но я верю, что сейчас мы, возможно, не ощутим результатов наших с вами дел. Сейчас это сложно – мы слишком близко, мы внутри. Но в будущем… Поверьте, о нас не забудут и будут вспоминать все наши добрые и полезные дела, и даже мельчайшей детали наши потомки не упустят. Все вспомнят. Только это меня заставляет работать сейчас. Только это.

БАЙТУРСЫНОВ:

Малое утешение, Екатерина Павловна – благодарность потомков.

ОН БЕРЕТ ПАПИРОСУ, ХВАТАЕТ ТРОСТЬ И ВСКАКИВАЕТ ИЗ-ЗА СТОЛА НАСТОЛЬКО БЫСТРО, НАСКОЛЬКО ЭТО МОЖНО В ЕГО БОЛЬНОМ СОСТОЯНИИ. ХОДИТ ПО КОМНАТЕ, ИНОГДА ОСТАНАВЛИВАЕТСЯ, МНЕТ ПАПИРОСУ В ПАЛЬЦАХ.

БАЙТУРСЫНОВ:

Вы думаете, потомки оценят… Да, наверное. Но посмотрите вокруг – что останется от наших потомков, если все сохранится так, как сейчас, еще какое-то долгое время? Ведь