ПЕШКОВА:

Ясно. Баба Лена! Где у вас чайник?

В ОТВЕТ – МОЛЧАНИЕ.

ПЕШКОВА:

Померла, что ли?

БАЙТУРСЫНОВ:

Заснула. Здесь все много спят…

ПЕШКОВА:

Ну и хорошо, сама поищу.

ЕКАТЕРИНА ОТКРЫВАЕТ ДВЕРЬ И УХОДИТ В СЕНИ ДОМА. БАЙТУРСЫНОВ ОСТАЕТСЯ ОДИН В КОМНАТЕ, СИДИТ НА КРОВАТИ. ИЗ СЕНЕЙ ДОНОСИТСЯ ШУМ – ПЕШКОВА ИЩЕТ ЧАЙНИК. ВНЕЗАПНО ШУМ ПРЕКРАЩАЕТСЯ, ОСТАЕТСЯ ЛИШЬ ВОЙ МЕТЕЛИ ЗА ОКНОМ ДА ДАЛЕКИЙ ЛАЙ СОБАК. АХМЕТ ВЫПРЯМЛЯЕТСЯ, ПРИСЛУШИВАЯСЬ К ТИШИНЕ. ПОТОМ ОН МЕДЛЕННО ВСТАЕТ С КРОВАТИ, ОПИРАЯСЬ О СТОЛ.

БАЙТУРСЫНОВ:

Екатерина Павловна… Екатерина… Товарищ Пешкова, с вами все хорошо?

ОН ДЕЛАЕТ НЕСКОЛЬКО ШАГОВ К ДВЕРИ, ОТТУДА ВЫХОДИТ ПЕШКОВА, ВЫТИРАЯ ГЛАЗА – ВИДИМО, ОНА ПЛАКАЛА. ПЕШКОВА УЛЫБАЕТСЯ, ПРИСЛОНЯЕТСЯ К КОСЯКУ СПИНОЙ, СНОВА ВЫТАСКИВАЕТ ПАПИРОСЫ, ИЩЕТ СПИЧКИ ПО КАРМАНАМ. БАЙТУРСЫНОВ ДАЕТ ЕЙ СПИЧКИ СО СТОЛА. ОНА ЗАКУРИВАЕТ. УЛЫБАЕТСЯ.

ПЕШКОВА:

Какая же я дура! С ума выжила от старости – есть же у меня чайник.

БАЙТУРСЫНОВ:

Не наговаривайте на себя, Екатерина Павловна, вы совсем не стары.

ЕКАТЕРИНА УСМЕХАЕТСЯ.

ПЕШКОВА:

Не стара… Да, не стара, конечно. Жизнь прожита, все в прошлом… Судя по вашему лицу, мой "оптимизм" вас не радует.

ЕКАТЕРИНА РЕЗКО САДИТСЯ У РЮКЗАКА РЯДОМ С ДВЕРЬЮ, КОПАЕТСЯ В НЕМ. АХМЕТ НАВИСАЕТ НАД НЕЙ ГРУЗНОЙ ФИГУРОЙ. ОНА ВЫТАСКИВАЕТ ЧАЙНИК, СМОТРИТ НА БАЙТУРСЫНОВА СНИЗУ ВВЕРХ. ПЕШКОВА ВСКАКИВАЕТ НА НОГИ И БЫСТРО ИДЕТ К ЧАНУ С ВОДОЙ, НАЛИВАЕТ ВОДУ В ЧАЙНИК И СТАВИТ ЕГО В ПЕЧКУ. ПОКА ОНА ВОЗИТСЯ, БАЙТУРСЫНОВ ИДЕТ И САДИТСЯ НА СТУЛ ПОСРЕДИ КОМНАТЫ.

ПЕШКОВА:

Наверное, целую вечность не пили чаю, товарищ Байтурсынов? Сейчас согреемся! Нет ничего лучше чая для этого – вы это прекрасно знаете!

ПОСТАВИВ ЧАЙНИК, ОНА ПОВОРАЧИВАЕТСЯ К АХМЕТУ.

ПЕШКОВА:

И потом – у нас давно нет ни оптимистов, ни пессимистов. Остались только смирившиеся… Вы так не считаете?

ОНА ИДЕТ МИМО АХМЕТА К ОКНУ, СМОТРИТ ТУДА, ПРОДОЛЖАЯ КУРИТЬ.

ПЕШКОВА:

Ах, Ахмет, не думайте, что я потеряла надежду – эта дорога совершенно выбила меня из колеи, вот и накатывают мысли всякие, нехорошие. Я все еще верю в лучшее, нам бы только вытерпеть. Что там было на кольце? "И это пройдет"… И это пройдет, товарищ Байтурсынов, и это…

ВДАЛЕКЕ РАЗДАЮТСЯ ВЫСТРЕЛЫ, ЛАЙ СОБАК УСИЛИВАЕТСЯ.

ПЕШКОВА:

Что это?

БАЙТУРСЫНОВ:

Опять бежал кто-то, скорее всего.

ВЫСТРЕЛЫ ПРЕКРАЩАЮТСЯ.

ПЕШКОВА:

Поймали…

БАЙТУРСЫНОВ:

Нет. Застрелили. Здесь никого не ловят.

ПАУЗА.

ПЕШКОВА:

Видимо, вы привыкли к этому, товарищ Байтурсынов.

БАЙТУРСЫНОВ:

К такому не привыкнешь. Но, как вы говорите, смиряешься.

ПЕШКОВА ОПЯТЬ БРОСАЕТ ОКУРОК НА СТОЛ.

ПЕШКОВА:

Вы почти не ели, Ахмет. Поешьте.

БАЙТУРСЫНОВ:

Поедим вместе, Екатерина Павловна. Вам с дороги голодно должно быть.

ПЕШКОВА:

Ну давайте!

БАЙТУРСЫНОВ ВСТАЕТ И СТАВИТ СТУЛ У СТОЛА, ЧУТЬ ОТОДВИНУВ ЕГО. ОН РУКОЙ ПРИГЛАШАЕТ ПЕШКОВУ САДИТСЯ. ОНА САДИТСЯ, ОН ПРИДВИГАЕТ СТУЛ, БЕРЕТ ИЗ ШКАФЧИКА ЕЩЕ СТОЛОВЫЕ ПРИБОРЫ, ВЫКЛАДЫВАЕТ В ЧАШКУ ИЗ КОНСЕРВЫ СОДЕРЖИМОЕ, ПОТОМ САМ САДИТСЯ НА КРОВАТИ. ОНИ КУШАЮТ.

ПЕШКОВА:

Этот стих… Эта колыбельная на листке, – вы переводите сами свои же стихи. Зачем? Красивый перевод, кстати…

АХМЕТ ВЗДЫХАЕТ, ВЫПРЯМЛЯЕТСЯ, ПОЛОЖИВ ЛОЖКУ НА СТОЛ.

БАЙТУРСЫНОВ:

Находясь здесь, я перестал думать. Точнее, мыслить. Мыслить… А без этого… Ведь это главное для человека. Голод и боль – только эти две вещи волнуют здесь всех, об остальном думать нет сил. И мысли о семье в итоге тоже не дают ничего, кроме боли. Вот я и вспоминаю, что когда-то писал, а то, что удается вспомнить, пытаюсь перевести на русский, насколько это в моих силах. Эти усилия создают иллюзию мысли и дают на время забыть о боли и голоде.

ПЕШКОВА:

"Слова без мыслей не доходят к небу…" Голод и боль… А как же страх? Страх ведь глушит любую мысль, не так ли?

БАЙТУРСЫНОВ:

Страх? Это так, верно. Но о нем я не говорю, потому что страх в основе всех других бед. Для меня… Для меня страх перестать думать сильнее любого другого страха.

ПЕШКОВА УСМЕХАЕТСЯ.

ПЕШКОВА:

Вы боитесь потерять умение мыслить. И это здесь, в одном из самых ужасных мест на Земле. А я боюсь думать. Просто думать, хотя бы о чем-нибудь. Я боюсь думать, живя в сытой и довольной Москве. Вот так, товарищ Байтурсынов.

ПЕШКОВА ВДРУГ СПОХВАТЫВАЕТСЯ И ОГЛЯДЫВАЕТСЯ НА ПЕЧКУ.

БАЙТУРСЫНОВ:

Баба Лена спит, не беспокойтесь. Да если и не спит, вряд ли что-нибудь поймет из наших слов… Знаете, я вас понимаю. Думать нынче – большая роскошь. И, может быть, мне даже лучше здесь, чем вам там.

ПЕШКОВА:

О чем вы?!

БАЙТУРСЫНОВ:

Те, кто попал сюда, уже умерли. И даже если кто-то из нас вернется, мы так и не оживем, никогда. Чего бояться мертвым?! Вы же все еще живы. Живы, и потому страх вас поглощает до самого нутра.

БАЙТУРСЫНОВ ЧУТЬ УЛЫБАЕТСЯ.

ПЕШКОВА:

Вы, наконец, улыбнулись.

БАЙТУРСЫНОВ:

Просто… Наверное, я не прав в том, что сейчас сказал. Вы совсем немного здесь со мной, но я уже размышляю, и думаю я о том, о чем уже давно не думал, будто вы меня разбудили. Я все еще жив. Это удивительно. Жив… Странное ощущение…

ПЕШКОВА:

Конечно, живы – куда вы денетесь от нас! И ваша голова ясна, как прежде. И я жива. Курите, не жалейте табаку. Я вам привезла запас табака, хватит до Томска, надеюсь.

ОНА КИДАЕТ НА СТОЛ КОРОБКУ ПАПИРОС И СПИЧКИ. АХМЕТ ЗАКУРИВАЕТ.

БАЙТУРСЫНОВ:

Вы живы, и это тоже удивительно. Как он вас терпит?

ПЕШКОВА РЕЗКО ВСТАЕТ ИЗ-ЗА СТОЛА И МЕДЛЕННО ИДЕТ К ПЕЧКЕ, ЗАСУНУВ РУКИ В КАРМАНЫ ШТАНОВ. ГОВОРИТ ГРОМКО:

ПЕШКОВА:

Он? Он – рассудителен, методичен, прозорлив в какой-то мере. Его даже можно назвать мудрым. Враг повергается один за другим, и никому пощады нет. А некоторых бывших врагов он умеет превращать в преданных товарищей.

БАЙТУРСЫНОВ:

Как и вас?

ЕКАТЕРИНА ПОВОРАЧИВАЕТСЯ К НЕМУ С НЕСКОЛЬКО РАСТЕРЯННЫМ ВЫРАЖЕНИЕМ ЛИЦА.

БАЙТУРСЫНОВ:

Извините, сказал непозволительное…

ПЕШКОВА:

Нет, в чем-то вы правы. Но я никогда не была его врагом. Еще до революции я поняла, что нельзя вставать на его пути. Мое дело маленькое… И я безмерно благодарна ему, что он