Все раненые деревенские собирались у большого грузовика в конце улицы, накладывали друг другу повязки, переговаривались. Не спали, переговаривались, разбредались на все четыре стороны, расходились по своим деревням.

— До чего ядреное снобродство. До чего ядреное. Будешь спать, пока кровь не брызнет, пока тебя насквозь ножом не проткнут.

Проснувшиеся разбредались по домам, но спящие волна за волной катились к городу из своих деревень. Катились к городу, смешиваясь с неспящими, которые надеялись урвать что-нибудь, пока все снобродят. Как в ярмарочный день, когда одни спешат с покупками домой, а им навстречу валит целая толпа. И спешившие на ярмарку уверенно шагали посередине дороги. А бредущие домой держались обочины, будто воры. Завидев снобродов, одни молча проходили мимо, другие сулили снобродам золотые горы.

— Ну как там, в городе.

— Бегите скорее, опоздаете — все магазины с лавками займут. Так и останетесь ни с чем.

Неспящие с пустыми руками возвращались домой, подначивая снобродов скорее бежать в город. Пустые коромысла, пустые телеги, пустые кузовы мчащихся к юроду мопедов были утыканы красными флагами, увешаны фонарями и лампами. Толпа неслась вперед, будто армия с конницей. Свет фонарей гроздьями падал на дорогу. Городу наступал конец. Полчища деревенских прибывали и прибывали, городским против них было никах не выстоять. Мы с отцом повязали на руки белые полотенца. Оставили раненого с забинтованной головой у восточного конца города и пошли дальше. Вдоль края дороги побежали к южным кварталам. Навстречу шагам, навстречу потоку людей и мопедов, несущемуся в город. Всю дорогу отец держал меня за руку. Всю дорогу я слышал, как он тихонько говорит сам с собой и бормочет.

— Няньнянь, папа заснобродил. Папу ждет великое дело. Няньнянь, ты папу не буди, папу ждет великое дело.

Я видел, что он в самом деле заснул и снобродит. Заснул от усталости и заразился великим снобродством, овладевшим городом и Поднебесной. Но я глупый — видел, что отец заснул и снобродит, но решил его не будить. Только быстро шагал рядом, шагал из города вслед за его сном. От восточной окраины мы прошагали к южным кварталам, в конец улицы Баньлилу. Там остановились. Мимо спешили полчища деревенских. Над головой сухо потрескивал грохот побоища и вопли раненых с главной улицы. Разлитый в воздухе запах крови будто поджарили или сварили на костре. И запах старой софоры за нашей спиной словно закоптили сражением, опалили огнем. Раньше здесь продавали мороженое на палочке. А теперь на месте киоска мороженого стояли мы с отцом, с ног до головы пропахшие потом и смятением. В небе над городом по-прежнему мерцало зарево, грохотало побоище. Самые разные звуки вылетали из зарева, чиркали нас по макушкам, падали на землю. Границы света и тьмы расползались, будто разбавленные водой чернила. И в разбавленных чернилах я видел, что листья софоры так щедро наслаиваются друг на друга, что получаются чернильные сгустки. А небо похоже на огромный черный парус, натянутый над нашими головами.

Ночь давно миновала.

И ночная прохлада отступила.

Воздух горячел — значит, утреннее солнце поднялось на несколько жердей над землей. Поднялось и скоро расстелет по земле свой удушливый жар. Девятый или десятый час летнего утра. Самая пора завтракать. Но время умерло в шесть часов утра. Умерло в мертвой предрассветной черноте. Погода стояла в точности такая, как говорил диктор, долгая плотная облачность с густой жарой. Темное небо посреди белого дня, явление наподобие солнечного затмения, все как он говорил. И среди белого дня я мог разглядеть только очертания предметов прямо у себя перед носом. А в трех или пяти шагах ничего разглядеть не мог, кроме черноты и тумана. И посреди черноты, посреди побоища, посреди смятения умершего дня я смотрел и слушал, как отец отдыхает, привалившись спиной к старой софоре. И пока он отдыхал, в мелькнувшем над головой луче я увидел, что глаза его снова побелели.

Сделались похожи на два грязных белых лоскута. Левый глаз был такой же белый, как правый. А правый — такой же белый, как левый. А изжелта черные зрачки стали вроде капель грязи, что упали на запачканные белые лоскуты. Я видел, что отец заснул. Заснул от усталости. Но даже во сне он продолжал без умолку говорить, будто остается наяву:

— Надо нам раздобыть солнце. Раздобудем солнце — спасем деревню, спасем город, все деревни в округе спасем. Раздобудем солнце, спасем деревню, спасем город, все деревни в округе спасем.

В моих ушах не смолкал тихий щебет. Где-то в мире вечно прятался тихий щебет. Не просыпаясь, отец окинул глазами небо над городом.

— В небе полно огней, значит, еще воюют. — Так сказал отец и повернулся в другую сторону. — Надо придумать, как раздобыть солнце. Пойти и раздобыть солнце. Мне все кажется, будто солнце где-то у меня спряталось, будто я его засунул куда и не вспомню, все равно как хочешь окликнуть человека, а имя из головы вылетело.

Договорив, отец медленно поднялся на ноги. Я очень удивился, что он спит, но все равно поднимается на ноги. Будто и не спит вовсе. Сначала удивился, а потом бросил удивляться, что отец поднялся на ноги, что он двигается и говорит. Стояла снобродная ночь, все люди снобродили, вот и отец заснобродил, чему тут удивляться. Он поднялся на ноги, пошарил глазами по земле. Охлопал карманы. Сделал несколько шагов вокруг старой софоры. Сделал несколько шагов, остановился. Похлопал софору по стволу. И со всей силы треснул себя по голове. Будто солнце прячется у него в голове, прямо в мозгу. И крепкая затрещина поможет вышибить его оттуда.

И запрыгал, заскакал, закричал ночи, словно и правда вышиб солнце наружу, — я знаю, где нам раздобыть солнце.

— Я знаю, как превратить ночь в день.

2. (06:00–06:00)

Вот так все и было.

Так все и было, честное слово. А не будь я дурачком, все было бы по-другому. Умный Няньнянь разбудил бы спящего отца. Умный Няньнянь вытащил бы отца из сонного бреда. Но я дурачок. Настоящий дурачок. Отец сказал мне идти следом, и я пошел следом. Отец не велел его будить, и я не будил, дал ему остаться во сне. Дорогой отец все повторял — я знаю, где раздобыть солнце. Знаю, где раздобыть солнце. И мы быстро шагали на юг. К той самой дамбе, у которой стоял крематорий. Если я отставал, отец кричал в черную ночь посреди белого дня