и историей будущего и прошлого. А настоящее умерло, задушенное кошмаром. Фонарные лучи мелькали, качались в небе, похожие на пляшущие мечи. Шаги неслись по улице, наскакивали друг на друга, громоздились до самого неба, грохотали подобно горе. Подобно морю. Подобно горному хребту, подобно огромному морю, подобно целому миру. Кто-то бранился — ети твою мать, ети твою бабку, ети твою прабабку. Кто-то плакал, кричал, причитал — матушки, матушки, у меня кровь из головы течет, кровь из головы течет. Казалось, городские и деревенские со всего мира схлестнулись в битве за стенами нашего нужника. Собрались у нас над головами и сражаются не на жизнь, а на смерть. Через стену перелетел тесак и упал мне под ноги. Следом залетел чей-то ботинок и грохнулся мне прямо на голову. Отец прижимал меня к груди, будто ягненка. А я дер жался за него изо всех сил, впивался ногтями в кожу. И вот люди сражались снаружи. Люди кричали снаружи. А мы прятались в нужнике, и дрожали, и старались не дышать. Стены нужника ходили ходуном, будто сейчас обрушатся. Земля на улице трещала и ходила ходуном, будто сейчас разойдется. Батарейка в фонарике истратила последние силы, и свет погас. Погас, закончился. Почерневший нужник стал похож на бутылек с чернилами. Но маячившие снаружи фонари разбавляли чернила светом. Выхватывали из темноты выгребную яму и дыру в полу. И полчища копошащихся опарышей, что вывелись в яме жаркой ночью шестого лунного месяца. Белые опарыши ползли по стенкам ямы наверх. Ползли в Гаотянь. Ползли наружу. Но грохот войны стряхивал их обратно. Отшвыривал в яму. И вот. И вот грохот войны вроде как перекатился на запад. Вроде как деревенские прорвались вперед и угодили в устроенную городскими засаду. Теперь все фонари толпились у главного перекрестка. Грохот войны перекатился на запад и теперь доносился оттуда. Лучи фонарей качались в небе над главным перекрестком, словно бурьян на ветру. Но скоро фонари попятились обратно на восток. Крики и топот попятились обратно на восток. Наверное, городские налетели и оттеснили деревенских, погнали деревенских прочь. Но спустя еще немного, спустя совсем немного деревенские опять бросились в наступление и погнали городских до самого перекрестка. Городские и деревенские то наступали, то отступали, ходили мимо нужника то вперед, то назад, словно пила в бревне. Хриплые истошные крики градинами сыпались на город и падали прямо в нужник. Приникнув к отцу, хватая ртом воздух, я напрягся всем телом и попробовал пошевелиться. И почувствовал под ногами что-то мокрое и липкое, вроде лужи клея. В промелькнувшем над головой луче я посмотрел вниз и вскрикнул, и снова прижался к отцу, и вцепился пальцами ему в руки. Сквозь щель в полу в нужник лилась кровь с улицы. Как льется дождевая вода в непогоду. Несколько струек. Целая лужа. Величиной с половину расстеленной циновки. Величиной с дверную створку. В черной, красной, пурпурной луже плавали комья земли и пучки соломы. Запах крови заглушал запах нечистот. Черная кровь, мутная кровь, густая кровь липко накатывала, подступала к краю ямы и стекала вниз.

Отец тоже увидел кровь на полу. Увидел, как лужа крови ползет мимо его ног, поворачивая к яме, и вздрогнул, и на мгновение застыл, а потом поднял меня с пола и переставил на чистый пятачок в середине нужника.

— Сколько времени, неужто солнце впрямь не выйдет, небо и впрямь померло.

Я вспомнил про приемник. Поспешно достал его из заднего кармана. Щелкнул рычажком, при жал к уху. Отнял от уха, дважды стукнул по корпусу. Приемник снова заработал. Диктор по-прежнему беспокойно, но неторопливо зачитывал свой прогноз, похожий на запись, которая крутится на повторе.

В данный момент необходимо иметь в виду следующую опасность.

Отец отнял у меня приемник и убавил звук, чтобы голос диктора слышали только мы вдвоем.

Из-за особенностей рельефа и движения воздушных потоков, а также в результате перемещения холодного фронта с северо-запада многие районы на протяжении целого дня будут находиться в зоне высокой температуры при плотной облачности без солнца, осадков и ветра. Под так называемой зоной высокой температуры при плотной облачности подразумеваются плотные облака на фоне отсутствия осадков и ветра, в результате чего формируется длительная плотная облачность в сочетании с высокой температурой воздуха, и день становится неотличим от вечера. В отдельных горных районах будут наблюдаться явления сродни солнечному затмению, когда день полностью подобен ночи.

На этом месте отец выключил приемник.

Выключил, подумал и сказал чепуху. Словно тоже снобродит.

— Где нам раздобыть солнце, чтобы люди проснулись. Солнце выйдет, ночь закончится, и люди проснутся.

А потом. Потом. Потом он расправил плечи и стал беспокойно и растерянно прислушиваться к звукам уличного побоища. Беспокойно и растерянно прошел мимо меня к выходу. Притаился там, словно на пороге сна. Словно стоит сделать шаг — и очутишься во сне, шаг — и выйдешь из сна в явь. Отец стоял на пороге, отчаянно тянул шею, словно у него не шея, а веревка, воровато вглядывался в гулявшие по улице крики и, когда все стихло, взял меня за руку, и мы выскочили наружу. И крадучись побежали на восток, побежали вдоль стен к выходу из города.

Словно побежали к самой сердцевине снобродства.

Словно из сердцевины снобродства побежали в явь.

КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ

Вознесение. Последняя птица улетела

1. (06:00–06:00)

Мы снова убегали из города.

На улице встречалось много раненых, истекающих кровью. Из пятен фонарного света, из темноты доносились голоса — помогите. Помогите.

— Мы ведь земляки, деревенские, не бросайте земляка, помогите.

Никто не спал, на лицах у всех читалось раскаяние.

— Видать, я заснобродил, видать, заснобродил, точно помню, как уснул, вдруг слышу, над ухом бормочут, поехали городских грабить, дескать, все наперегонки поехали городских грабить, вот я взял и тоже побежал за ними, побежал грабить, побежал воевать. — Так говорил тощий деревенский средних лет, прижимая руки к залитому кровью лицу. — Я видел, народ телевизоры тащит, одеяла, швейные машинки, а я ничем не успел разжиться, только ножом по морде. — Зажимая рану на лице, он снял с руки полотенце и протянул отцу: — Забинтуй мне голову. Забинтуй мне голову.

Отец не стал бинтовать ему голову полотенцем, а порвал свою рубашку на бинты и перевязал рану рубашкой. Но пока перевязывал, без умолку бормотал:

— Мне спать хочется, а ты со своей головой лезешь. Я сам почти сноброжу, а ты со своей головой лезешь.

Отец забинтовал голову раненого рубашкой. А полотенце оставил