Веселье вокруг него не утихало. Гремели кубки, смешивались голоса, плакал младенец на руках у дальней троюродной тётки. Этот шум был щитом, броней нормальности, которую он строил вокруг своего народа. И сейчас кто-то осмелился постучать по этой броне.

Он отпил из своей чаши медленным, размеренным глотком, поставил её на стол с тихим, но чётким стуком. Этого было достаточно. Несколько его верных нукеров, сидевших неподалёку, разом замолкли, их взгляды вопросительно устремились на хана.

— Воздух сменился, — тихо, почти ласково произнёс Байрак, обращаясь к сидящему справа старейшине. — Пойду, проветрюсь. Не дай остыть моему мясу.

Он поднялся, и его огромная тень, отброшенная светом очага, на мгновение поглотила половину стола. Шум поутих, но не прекратился. Он двигался меж скамеек неторопливо, с достоинством, кивая гостям, трепля по щеке заигравшегося ребёнка. Маска радушного хозяина не дрогнула ни на секунду.

За шатром, в резком ночном холодке, стояли трое его доверенных воинов и тот самый слуга, бледный как полотно.

— Сколько? — одним словом отсек Байрак все лишние вопросы.

— Не менее полусотни. С севера и запада. Пешие. Стоят в лесу, не выдвигаются. Ждут.

— Чьи?

— Знамени нет. Наёмники.

Байрак усмехнулся, уголок его рта дёрнулся. Кто-то другой. Кто-то, кто узнал о князе-самодуре. Кто-то, кто решил, что слава и милость более высокого покровителя стоят того, чтобы сунуться на территории, которые он считал по праву своими.

Князь Прохоров был его. Его добычей. Его козырем. Его головой. Головой, которую он приберёг для особого случая — чтобы торжественно отослать её в столицу в позолоченной шкатулке в знак собственной силы, когда это будет наиболее выгодно. Или, наоборот, оставить у себя как залог для переговоров. Это был лакомый, жирный кусок, и сейчас на него слетелись стервятники.

Он не мог этого допустить.

Хан повернулся к нукерам. Его лицо, освещённое луной, было спокойно и жёстко.

— Разбуди тихо два десятка наших лучших лучников. Пусть занимают позиции на верхушках деревьев близ Пытовки. Ты, Арслан, собери двадцать всадников вблизи южной границы их частокола. Если те шакалы решат напасть или хотя бы приблизиться ближе, чем на метр к моей Пытовке — уничтожьте их.

Нукеры молча кивнули и растворились в темноте. Хан Байрак остался один, вдыхая холодный воздух. Из шатра доносился громкий, уже немного натужный смех и песня. Он смотрел в сторону тёмного леса в том направлении, где располагалась деревня.

Они пришли за его добычей. Значит, они пришли за ним тоже.

«Ну что ж, — подумал хан Байрак, возвращаясь к пиру. — Охота начинается».

Ковёр шума снова накрыл его, едва он переступил порог шатра. Тёплый, плотный, пропитанный запахом жареного мяса, мёда и человеческого тела. Он снова был не грозным ханом, отдающим приказы в ночи, а радушным властителем, слегка уставшим от застолья.

— Ну что, проветрился, владыка? — крикнул кто-то из-за стола.

— Как будто заново родился, — отозвался Байрак с той самой лёгкой, не до конца искренней улыбкой, что держала на расстоянии и обезоруживала.

Он снова занял своё место во главе стола, взял чашу, сделал большой глоток. Мясо на его золотом блюде и вправду слегка остыло, покрывшись тонкой белой плёнкой сала. Он отрезал кусок и медленно прожевал, глядя в одну точку поверх голов гостей.

Его мысли были далеко. Они метались, как подстреленная птица, между тёмным лесом, где затаились шакалы, и каменными стенами усадьбы князя Прохорова, где тот, напуганный и загнанный, ждал своей участи, которую теперь решили оспорить.

Внутри всё кипело. Гнев, холодный и острый, как зимний ветер. Кто? Кто посмел? Его разум лихорадочно перебирал имена возможных заказчиков. Конкуренты из соседних улусов? Слишком трусливы. Столичные вельможи? Слишком далеки. Кто-то из своих? Нет, он был уверен в преданности нукеров. Значит, кто-то новый. Сильный и наглый.

Но снаружи — только лёгкая, едва уловимая усталость на лице. Он слушал шутки старейшин, кивал в такт затяжной песне о любви и славе, подливал мёд соседу. Эта двойственность была его второй кожей. Пир был его крепостью, и он не мог позволить врагу увидеть даже брешь в стене.

Внезапно он хлопнул в ладоши, заставив замолчать уставшего певца.

— Гости дорогие! Старики говорят, что самый сладкий сон — это сон после доброго пира и доброго дела! — его голос гремел, наполняя шатёр. — Но я скажу так: самый сладкий сон — это сон под охраной верных друзей! Давайте же выпьем за тех, кто сейчас несёт дозор, кто зорко смотрит в ночь, пока мы греемся у огня и наслаждаемся миром!

Поднялся гул одобрения. Чаши застучали, заблестели на свету очага. Люди пили за здоровье стражников, даже не подозревая, что тост — не просто дань уважения, а приказ, отданный у них на глазах. Приказ быть начеку.

Байрак поймал взгляд своей старшей жены, Айши, сидевшей среди женщин. Она одна заметила едва дрогнувшую бровь, едва сжавшиеся на мгновение кулаки. Её тёмные, бездонные глаза спросили его без слов: «Беда?» Он ответил ей едва заметным кивком, таким коротким, что это можно было принять за движение в такт музыке. Этого было достаточно. Она тут же что-то весело сказала женщинам рядом, и они засмеялись, но её плечи напряглись чуть больше обычного.

Пир продолжался. Шум снова набрал силу, но теперь в нём появилась нотка тревоги, которую посеял тост хана. Смех стал громче, но менее естественным. Люди чувствовали, как воздух сгустился, хотя и не понимали почему.

А Байрак сидел и чувствовал тиканье времени в висках. Каждая минута, каждый вздох, каждый взрыв смеха — всё это было частью ожидания. Он мысленно считал шаги своих нукеров, представлял, как лучники бесшумно карабкаются на сосны, как всадники замирают в тени у частокола.

Он оторвал ещё кусок мяса, но не стал его есть. Просто повертел в пальцах, глядя на огонь в очаге.

И тогда снаружи, сквозь гул голосов, донёсся первый звук, не вписывающийся в гармонию пира. Короткий, отрывистый птичий крик. Не совы, не филина. Сойки. Один раз. Два. И после ещё раз. Так работала его сеть шпионов, когда надо было сообщить нечто срочное, но конфиденциально.

Маска на лице хана Байрака не дрогнула. Но его глаза, эти обсидиановые лезвия, встретились со взглядом Айши. В них вспыхнул жёсткий, холодный огонёк.

Он медленно, с наслаждением выпил свою чашу до дна. Поставил её на стол с таким же чётким, как и раньше, стуком.