выработать концептуальные предложения по ее комплексному сохранению как важнейшего градостроительного слоя столицы Узбекистана. В рамках этого проекта были проведены выставки ташкентского модернизма на Миланской Триеннале и в Ташкентском музее искусств, к обсуждению присоединились международные эксперты, такие, например, как Жан-Луи Коэн, Рем Колхас и многие другие. Таким образом, модернистское наследие Ташкента вышло из зоны умолчания и получило международное признание. Время покажет, чем обернутся усилия по его практическому сохранению.
Выставка «Tashkent Modernism. Index». Триеннале Милана, 2023
При этом нетрудно заметить, что инициативы горожан и встречный интерес к модернистской архитектуре со стороны власти имеют в Ташкенте прежде всего патримониальный характер, выражающийся в стремлении к сохранению культурного наследия. В отличие от соседних Кыргызстана и Казахстана, в Ташкенте не возникло политического левого движения, рассматривающего архитектуру как медиум утверждения более эгалитарного общества. Архитектура «зрелого социализма» в Узбекистане воспринимается скорее как культурная достопримечательность и этап национальной истории, нежели социальный ресурс, обладающий остаточным модернизаторским потенциалом.
ТЕРМИНОЛОГИЯ И ИСТОРИЯ
В 1960–1980-е годы ни один ташкентский архитектор не мог представить рассмотрение своего творчества в качестве «модернизма»: Академия художеств СССР сделала все возможное для компрометации этого слова. Однако возвращение к схоластической лексике последних советских десятилетий сегодня вызвало бы улыбку или непонимание, ибо вряд ли можно внятно объяснить человеку XXI века, что такое «соцреализм», «партийность» или «народность» архитектуры. Словосочетание «советский модернизм» широко распространилось после нескольких звучных публикаций начала 2010-х годов[30]. Изначально было понятно, что это название — вынужденное и содержит несколько недостатков как в международном, так и русскоязычном контексте. Специалисты, впрочем, без труда улавливали его смысл, восходящий к идеям современного движения (mouvement moderne — фр.) 1920-х годов и устанавливающий мост между истоками новой архитектуры и ее эволюцией в 1960–1980-е годы. Между тем, как констатировал Жан-Луи Коэн[31], представление движения как очередного «-изма» порождало дискомфорт у тех, кто осознавал его не как набор маньеристских признаков, а в виде совокупности идей, по-новому определяющих роль и задачи архитектуры в развитии общества. Каскад уточнений — «советский модернизм», «узбекский модернизм», «ташкентский модернизм» — лишь усугублял мутацию понятия в сторону стиля. Пишущие об архитектуре Ташкента последних советских десятилетий испытывали возрастающую потребность представить ее отличительные формальные признаки (солнцезащитные решетки «панджара», перголы, бирюзовую керамику и пр.), якобы отличающие «ташкентский модернизм» от модернизма в Ашхабаде, Алматы, Душанбе и т. д. Сама постановка вопроса о стилевой уникальности была ложной — прежде всего в силу пластического разнообразия архитектуры Ташкента 1960–1980-х годов и ее связей с зодчеством других советских республик и различных регионов мира: Северной Африки, Среднего Востока, Индии и т. д. Ее описание как стиля входило бы в конфликт с изначальными идеями современного движения.
Однако и альтернативные именования были небесспорными. Прямая калька с романо-германских языков вела к отождествлению современной архитектуры (modern architecture — англ.) с архитектурой модерна, которую в европейских культурах определяли как югендстиль, сецессион, ар-нуво и т. д. Неудивительно, что историки испытывали соблазн присвоить модернистской архитектуре какой-то поэтический образ. Среди таковых выделялся «сейсмический модернизм» Филиппа Мойзера[32]. Оригинальное исследование, сосредоточенное на особенностях индустриального строительства массового жилья в Ташкенте, многих энтузиастов привлекло не содержанием, а броским названием, которое при избыточном употреблении утратило смысл.
В сложившейся ситуации мы полагаем возможным говорить о модернизме в Ташкенте, уточнив, что понимаем под ним проявления позднего современного движения, имевшие в Узбекистане прежде всего исторические, а не стилистические особенности. Упомяну среди таких особенностей, в частности, ташкентское землетрясение, серьезно повлиявшее на облик узбекской столицы, и главное — ее позиционирование как витрины «советского Востока».
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
Ташкентское землетрясение 26 апреля 1966 года не было фатальной природной катастрофой. В основном оно повредило жилой фонд в ограниченной зоне «нового города». По данным Ташгорисполкома, к 5 мая 7810 семей были переселены в новые дома, временно «уплотнены» в жилье других жителей и размещены в палатках[33]. Из этих семей пятьсот лишились крова и получили квартиры сразу (к моменту землетрясения в городе готовились к сдаче 2000 новых квартир[34]), жилье остальных было сочтено аварийным. Однако через три с половиной года с официальных трибун зазвучали совсем другие цифры — «без крова осталось более 78 тысяч семей»[35]. Десятикратная разница в цифрах могла объясняться либо ориентировочным характером первоначальной статистики, либо принятым волевым решением снести всю одноэтажную застройку от Кашгарки до Туркменского рынка как неподобающую для центра города. Последнее предположение следует из слов главного архитектора города Александра Якушева, который в мае 1966 года писал: «Первый этап. Сносу подвергаются те здания, которые нельзя укрепить и хотя бы временно эксплуатировать. […] Второй этап начнется после составления проекта застройки отдельных массивов, в конце первого квартала 1967 года. Будут освобождены площадки для строительства в 1967 году и задела на 1968 год. Третий этап. Полное освобождение застройных микрорайонов от старых домов и переселение оставшихся в домах жителей в новые дома этого же микрорайона»[36].
Обложка книги «Драма и подвиг Ташкента», ред. В. Карпов. 1966
Землетрясение повлекло смерть восьмерых человек, сто пятьдесят были госпитализированы[37]. Эта статистика заметно уступала последствиям ужасающего ашхабадского землетрясения 1948 года, практически стершего с лица земли город и уничтожившего большую часть его населения. Однако ташкентский природный катаклизм пришелся на своеобразный момент советской политической истории — и восстановление города, которое в Ашхабаде было осуществлено при полном молчании СМИ, в Ташкенте приняло характер широкой пропагандистской кампании. Ее особенности в значительной степени определялись событиями, происходившими в этот момент в Кремле.
Никита Хрущев был отстранен от власти в 1964 году, но сместившая его группа сначала управляла страной коллегиально. Однако к 1966 году Леонид Брежнев уже был готов к отстранению конкурентов от рычагов влияния. Перераспределение власти оформилось на XXIII съезде КПСС, когда первый секретарь стал генеральным секретарем ЦК КПСС. Завершение съезда 8 апреля 1966 года собственно и стало началом «брежневской эпохи» — а через две с половиной недели случилось землетрясение в Ташкенте. Оно стало первым вызовом, с которым пришлось иметь дело новому лидеру СССР. Брежнев прибыл в город в тот же день вместе с председателем правительства Алексеем Косыгиным: ему было необходимо продемонстрировать свою способность успешно справляться с кризисными ситуациями. Со своей стороны, власти Узбекистана были заинтересованы в привлечении в республику форс-мажорных инвестиций из союзного центра: только при резком увеличении строительного бюджета можно было приступить к реализации амбициозных идей генплана Ташкента начала 1960-х годов и проекта центра города 1964 года. Постепенно «ликвидация последствий землетрясения» трансформировалась в глобальную перестройку столицы Узбекистана в современный мегаполис, с уникальным центром и представительскими центральными жилыми районами. Идеологическую сторону этого процесса не следует недооценивать. Как писал главный архитектор Ташкента Александр Якушев, «впечатление,
