И меня она тоже ненавидела.

Нет, сейчас-то я понимаю, что особых причин любить меня у той, неизвестной по сути женщины, не было. И так-то да… виноват папаня?

Матушка?

Хрен его знает кто? И ему, этому «хрен его знает» претензий уже не предъявишь.

— Сердце… в общем, подводить стало. А тут ещё перестройка. И перемены. И страна разваливается. Денег нет, потому что были-были, и вот раз и нет. Даже на пожрать… квартиры есть, это да. И заначка имелась, чего уж тут. Только надолго её не хватило. А мама совсем слегла. И ей нужны лекарства, врачи нормальные. Ну и всё остальное бы тоже, но этого нет. Викуша уже чего-то там подрабатывал. Пытался. В его институте и более именитым копейки платили, а аспиранту… и тут, представь, ты, такой весь распрекрасный. Здрасьте, мне жить негде, пустите перекантоваться. Каково?

Молчу.

Долго молчу. Вперился взглядом в лист, который дрожит и трясётся. Края его уже пожелтели, но жилки упрямо сохраняют цвет.

— Причём ни тени сомнений, Громов, что мы-таки обязаны тебя принять. Обнять. Расцеловать. И рассказать, как без тебя скучали.

— Если б было куда, поверь, не попёрся бы.

— Это ты знаешь. И я. На нынешние мозги… а тогда… маме полегчало вроде бы. И даже на ноги вставать начала. И тут — пожалуйста…

Ну да, незваный гость.

— Главное, рожа мятая такая… как у запойного алкаша. Сам подумай, пустил бы такого в дом?

Вряд ли.

Вот… дерьмо, но вряд ли.

— Наверное, оно всё могло бы быть иначе, — вздохнула Виолеттка. — Если бы…

Если бы да кабы.

— Могло, — отвечаю вслух. — А потом?

— Потом… ну потом нас конкретно так прижало. Викуша бизнес затеял, напополам с приятелем. И вроде даже сперва пошло. Деньги. Успех… мама вздохнула, порадоваться успела ещё. А потом и её не стало. Инфаркт. Ей только-только пятьдесят исполнилось… и знаешь, другие ведь восстанавливаются и после третьего, а она раз и всё. И как будто… как будто её больше здесь ничего не удерживало. Батя тоже ушёл. Нажрался и дверь не закрыл. Зимой. Дом и… вымерз. А он с ним.

Было ли мне жаль?

Да ни на минуту.

— Викуша в бизнес ушёл. А я одна осталась. Деньжат он мне подкидывал, чего уж тут. Но, Громов… я впервые осталась одна. Это страшно.

— Будешь мне рассказывать. Я всю жизнь один.

— Знаю. И поэтому мы… разные, — Виолетта вытащила ещё одну сигарету.

— Рак — дерьмовая штука, — предупредил я её.

— По тебе заметно.

Странно, мы давно не виделись. Десять лет? Двадцать? Ещё больше. Нет, время от времени пересекались, и те встречи не оставили ничего-то в памяти. Зато в ней сохранился образ пышнотелой девицы в ярко-голубых лосинах.

Тогда как раз была мода на лосины.

И возили их баулами. Помню, на рынке чуть ли не на каждой точке стояли эти клетчатые сумки, над которыми вороньем кружились девицы, вытягивая, растягивая лосины, проверяя на тягучесть и плотность.

На Виолетткином теле они ещё как растянулись. Майку тоже помню, чуть ниже задницы. И волосы начёсом. Тоже мода была такая, чтоб копну сооружать.

— Мы на рынке встретились… — она мяла сигарету, но не закуривала. — Ты такой весь… в кожанке… с цепью на шее толстенною. Я тебя и не узнала, если по правде.

— А на тебе лосины.

— Ну да… мода. Я с подружкой гуляла. Искали чего-нибудь этакое… в общем… знаешь, я тебе обрадовалась тогда.

Ну да, я ж ей тогда купил… что? А не помню. Шмотку какую-то? Или даже не одну? Точно! Куртку турецкую, кожаную. А потом, красуясь перед нею и её приятельницей, сунул в карман этой кожанки пару сотен зелени.

Типа на погулять дорогой сестричке.

— И завертелось… — сказала Виолетта за меня. — Твой дружок ещё на меня запал. Обхаживал… такой… как его? Имя вот вертится, вертится… Вано! Точно. Иван.

Вано помню.

Он ни одной бабы не пропускал.

— Катал меня на тачке. Все подружки писались от зависти… а потом бросил, скотина.

— Его застрелили.

— В курсе. Я была на похоронах. Наверное, тогда в моей голове и появилась мыслишка, что ваша красивая жизнь, она не для всех. И что держаться бы от тебя и этой жизни надо подальше.

— Что ж не держалась?

— А чтоб это так просто… тем более тогда мы все заигрались в семью.

Заигрались.

Хорошее выражение.

— Ты вон Викуше помог, когда его дружок с бабками свалил в далёкие дали, оставив Викуше долги и людей, которые считали, что раз бизнес общий, то Викуше долги платить. А ты взял и всё решил. И меня не обижал. Деньжат подкидывал. А я ведь тоже живой человек. Мне нравилось с деньжатами. Мне и сейчас с ними нравится, да… оно ж всем понятно, что богатым и здоровым быть лучше, чем бедным и больным. А тогда… икра, балычок, кафе с ресторанами. Магазины… косметика люксовая, духи и побрякушки. Отдых у моря. Братик не жалеет, братик балует… как вот взять и отказаться? Тем более что ты вроде ничего плохого не делал. Да и так-то… конечно, ещё тот придурок, но с тобой, Громов, было интересно. Хорошо даже, что я твоя сестра.

— Чем?

— В братьев не влюбляются. А ты, хоть и отморозок редкостный, но ведь харизматичный. Да…

Я слюной подавился от этакого заявления.

— Не замечал разве, как на тебя Викуськина супружница смотрела? Пальчиком бы шевельнул, она б мигом в койку прыгнула.

— Никогда…

— Серьёзно?

— Зуб даю. Выдумываешь.

— Ага… и я, и Викуська, который тебе всем вроде обязанный, а потому и оставалось, что беситься и улыбочку держать.

— Он меня поэтому… выставил? Из-за бабы?

— Нет, — Виолетта так и не закурила, но сигарету выкинула в урну. — Нет, Громов… он тебя не поэтому… он просто первым на своей шкуре ощутил, насколько опасно оставаться рядом с тобой. И ладно бы, только на своей…

[1] В 1897 г. медицинская общественность во главе с С. П. Боткиным добилась открытия в Петербурге Женского медицинского института. Существовал он на частные пожертвования, большую сумму внес сам Боткин. Слушательницы, окончившие институт, выпускались врачами-терапевтами, получали звание «женщина-врач» и имели право работать только