Громов: Хозяин теней. 2
Глава 1
Глава 1
«Сегодня состоялся торжественный акт в петербургском женском медицинском институте, давшем первый выпуск женщин-врачей. На акте присутствовал товарищ министра народного просвещения Лукьянов. Директор института Отт произнес блестящую речь, в которой отметил громадные заслуги женщин-врачей, как на медицинском поприще, так и вообще в нашей жизни, указывая на их постоянное гуманитарное влияние на окружающих» [1].
«Известия».
Дерьмо.
Нет, жаловаться грех.
Иду, мать вашу, на поправку. Семимильными шагами, можно сказать, шествую к огромному удивлению и радости докторов, которые, кажется, начинают уверяться, что случилось долбаное чудо. Правда, в глазах некоторых видится недоумение, мол, почему чудо с этим-то.
Других ведь хватает.
Таких, которым чудеса куда как нужнее. А они нет, не случаются. И те, другие, тихо помирают. А я вот выздоравливаю.
Две недели прошло.
Две недели — это много или мало? Если так-то, вполне прилично. Я и сидеть научился. И ем уже сам, пусть и еда своеобразная. Нет, капельнички капают, никуда-то от них не денусь, да и силёнок у меня, что у кутёнка, но…
Мне бы радоваться.
А не выходит.
Я раз за разом пытаюсь попасть туда. Куда? Кто бы знал… в бред ли, в реальный ли мир, главное, что знаю точно — мне туда надо. Я… я не хочу здесь больше.
Как будто давит всё.
Бесит.
Как будто оно всё вот вокруг — ненастоящее.
От вежливых медсестричек до стерильной белизны палаты. И приходится раз за разом душить в себе раздражение, чтобы не сорваться на ком-нибудь. А оно не душится и всё одно проскальзывает, пробивается едкими ли словами, взглядами ли.
Ничего.
Они привыкшие. Они списывают на болезнь и дурной характер, помноженные друг на друга. И улыбаются, улыбаются… старательно.
Натужно.
Я это тоже вижу. И ещё сильней бешусь. Только этого мало, чтобы прорвать границу. А она есть. Я знаю, что есть. Я не сумасшедший.
Я должен.
Только не получается.
Цокот каблуков. Тяжёлый такой, будто идущая дама норовит этими каблуками пол пробить. Или просто вес сказывается? Весу моя дорогая сестрица к своим годам набрала прилично, сделавшись не просто похожей на маменьку, но почти точною копией её. Ну, насколько я помню.
Помню…
Криво.
Впрочем, плевать.
Круглое лицо. Волосы вот стрижёт коротко и красит в яркий рыжий, в морковный такой оттенок. А матушка её завивала на бигуди, такие, железненькие. Почему-то они, эти бигуди, приклеившиеся к голове, посверкивающие из-под тонких прядок металлом, намертво врезались в память.
Брови-ниточки.
Ниточки же губы, но потолще.
Два подбородка. Грудь тяжёлая, такую не всякий подоконник выдержит. И бока складочками.
— Ну, — сестрица остановилась на входе в палату, и даже охранник попятился. — Чего хотел?
— Увидеться?
Да, я сам позвонил ей. Вот… наверное, слишком всё вокруг стало благостное, доброе и понимающее. Или ещё по какой иной причине.
— А ты бодро выглядишь, — сказала она, окинувши взглядом и меня, и палату.
— А ты постарела.
— Себя-то видел? — фыркнула Виолетта.
И не обиделась.
Вот чую, что не обиделась.
— Так чего хотел-то?
— Веришь… сам не знаю. Поговорить с кем-то из родни.
— То есть, всё-таки родня? — она кинула на столик тяжеленную сумку из искусственной кожи и сама плюхнулась на табурет. — Умаялась, пока дошла… слушай, а ты и вправду, похоже, помирать не собираешься.
Виолетта вытащила пачку папирос, поглядела на меня и, поморщившись, убрала.
— Тут же нельзя?
— Нельзя, — подтвердил я. — Но если возьмешься меня на уличку вывезти, то и подымим.
— Знаешь, Викуська говорил, что у тебя с башкой не лады, но чтобы настолько… — сестрица хмыкнула. — А доктора тебя отпустят-то?
— Отпустят.
Не то, чтобы рады будут. Им волю дай, так и вовсе меня в особо стерильной палате запрут. Но волю я не дам, а что там рекомендации нарушаю… ну так умирающим можно.
Раз уж я из этой когорты пока не выбыл.
— Охрану кликни, пусть кресло найдут. И пересадят. Замаялся я в четырёх стенах.
— Сейчас расплачусь от сочувствия, — фыркнула Виолетта, ногти разглядывая. — Вот же… вчера только была у мастерицы. Клялась, что две недели как минимум. А оно уже облазить начало!
Коляску нашли.
И доктор, заглянувший в палату — возражать и возмущаться он не стал — проконтролировал процесс переноса моего драгоценного тела.
— Вывезет пусть тоже он, — Викуся ткнула пальчиком в охранника. — А я уже там покатаю… тогда и расскажешь, чего тебя перемкнуло.
Чтоб я знал.
Не в ней дело.
И не в Тимохе, который время от времени заглядывал. Когда с Ленкой, с которой сдружился, как он сам выразился — на всю жизнь, когда и сам. Тимоха, пожалуй, единственный не раздражал меня. Наоборот. Снова хотелось жить.
Вот так… просто.
Как никогда не жил раньше. Без подвигов и без понтов. По-человечески, как это у всех выходит. У всех вокруг, кроме меня. Но Тимоха уходил, и я погружался в вялую муть существования, которое казалось на диво бессмысленным.
— Говорят, ты книжку писать решил, — первой заговорила Виолетта. — Эй ты… как тебя… иди, погуляй. Да не боись, не придушу…
— Если решишь, сопротивляться не стану.
— Да ну тебя, Громов, — отмахнулась она. — С такими шуточками… и на хрена оно мне? Хочешь помереть — сам вешайся, без моего участия.
И главное, не понять, шутит или нет.
— Как… дети?
— Дети? Да нормально. Старшая вон работает вовсю. Младшему последний год остался. Тот ещё обалдуй. А ты что, по племянникам соскучился?
— Может, и соскучился… замуж у тебя там не собирается?
— Дочка? — уточняет зачем-то. — Хрен его знает. Нынешние не особо и торопятся. Живёт там с кем-то, но даже вот не скажу, всерьёз это у неё или так, здоровья ради…
Парк при больнице имелся.
Приличный такой. Поднимались ввысь дерева, в зелёной гриве которых уже появились первые капли осенней желтизны. И тяжелые листья попадались на вымощенной белою плиткой дорожке. Цвели цветы.
Птички пели.
И люди гуляли. В одиночестве вот или парами. Иные — в колясках, как мы. И со стороны мы с Виолетткой кажемся такою обыкновенною парой.
Чушь какая.
— Тебе-то что, Громов? — она свернула на боковую дорожку,
