Пока еще не сложен. Многолюдье

Терзает неизвестность, ранит страх

Простых вещей подчас непониманья,

Опасных игрищ предзнаменованье

И миропониманья полный крах —

Разрозненный аккорд военной меди,

И диссонанс гармонии с судьбой,

И потускневший памятник Победе

Неандертальца над самим собой…

И реки вспять. И фуэте верблюда,

И хохот гор, молчанью вопреки,

И нерукопожатие, откуда,

Как ни старайся, не пожать руки…

Взгляд в никуда, безмолвный и бездумный,

Отставленный от мира и идей.

И снова, снова! Человек разумный

Совсем один. Один среди людей…

И снова допотопная туманность,

Где будто не ступала и нога,

И вирусно-немая первозданность

Творящего надежду очага…

Как радостно между ветрами, между

Дождями – очагу в них не гореть —

Почувствовать тепло живой надежды

И жизнь уже озябшую согреть…

Фрагменты из романа в стихах

«Влажный ветер Леванте…»

(Это о Греции времен афинской демократии и поглощения Эллады македонскими варварами.)

Велик Дионисий, рожденный великим народом,

Кто дружным восторгом дарует любого, коль нет ни гроша…

В угоду себе и рабам, и свободным в угоду

Спешит сообщить всем, что жизнь хороша.

Комедия в театре отводит людей от порока.

Трагедия – вовсе хороших свершений пример.

В Афины весна собралась две недели до срока,

Но греческий люд не смутить недостатком манер.

Правдив и доверчив он, без сожаленья

Готов для обряда отдать свою сотню быков.

И также, с улыбкою и без сомненья,

С любым разделить и одежду, и кров.

Сегодня весь люд под охраной его, Диониса.

Нельзя арестовывать, требовать в праздник долги.

Народным собраньям – запрет. Никаких компромиссов.

Судебные иски отставить! Никто – ни друзья, ни враги.

Равны и велики в веселье и люди, и боги.

Они, все двенадцать, средь песен и танцев вокруг.

Им всем в одну сторону. Всем – по дороге,

Туда, где братается праздничный дух,

Где нет и вершка между «ними» и «нами»,

Из тех, кто вознесся… Кого ни возьми.

Где люди нечаянно стали богами.

А боги нечаянно стали людьми…

Ликуют тимпаны, волнуются звуки свирелей,

И флейты восторженно славу поют.

Врываются в хор песнопевцев восторги и трели.

И в праздника чашу вино неразбавленным льют.

Плывет Дионис над весельем, большой и священный.

Статую несет вся агора – хореги, жрецы,

И даром что в дереве он воплощенный.

Поют ему гимны и воины, и мудрецы.

Корзины с плодами – над статью хорошеньких женщин.

Венки из плюща и фиалок у юношей и у мужчин.

И каждый, кто здесь, его славой увенчан —

Разбойник и праведник. И государственный чин.

Сирены, сатиры пешком, на ослах и на мулах

Кружатся в причудливых танцах стихии своей…

Комический образ насмешки… В пирах и разгулах

Рожденный всевластием глупых и жадных людей.

Наивный напев и дурашливый лик скомороха.

Под маской – зловредный и яркий народный протест.

Но праздник! И кажется, все не больнее гороха,

Шрапнелью стреляющего в обозначенный крест.

Проносятся толпы поэтов, хоревтов, актеров.

Священный огонь и восторги вокруг алтаря.

И сотня быков ревом глушит пространство, в котором

Ждут праздника люди, улыбки друг другу даря…

А рядом поет хор сатиров козлиный —

Козлиные маски как облик природы самой —

То песни про солнечный луч, чтобы жаркий и винный,

Тогда виноград будет тоже такой,

То песня про грусть, про дыхание смерти

Затем, Дионис чтоб услышал мольбу,

Ему принесенную в песне-конверте…

Назначено только ему одному…

И, как в подтвержденье того заклинанья,

Трагический мим поднял руки мольбы

И долго стоял, как само изваянье

Изменчивой и неизбывной судьбы.

И хор – уже снова про год без изъяна.

Грохочут тимпаны. И флейты поют.

И в желтый киаф козлоногого Пана

Сатиры вино неразбавленным льют…

«Все станет на свои места…»

Все станет на свои места,

Лишь здравой мысли перст железный

Сомкнет смешно и бесполезно

Тебя зовущие уста.

Все станет на свои места.

И будет тем, чем было прежде, —

Рояль бесстрастен и тосклив,

Будильник слишком суетлив,

И старый дог в большой надежде,

Что станет мир не так болтлив…

Забьется в угол пустота,

Боясь шипов воспоминаний.

И вздрогнет, как напоминанье,

Звонка глухая немота.

И мысль трудна, хоть и проста —

Все станет на свои места…

«Как ярок свет. Слепит как никогда…»

Как ярок свет. Слепит как никогда.

Идет паром средь тысяч солнц. И дали

Безоблачны. И прошлое едва ли

Догонит, распростившись навсегда.

Идет паром вперед. Идет – туда.

Мне не туда, мне по пути – обратно.

И солнце, отраженное стократно,

Единственным вдруг станет. И вода

Его отпустит в полумрак каминный,

Туда, где Бинц и вечные ветра.

И сенбернар – свидетель ночи длинной,

Распахнутой в «сегодня» из «вчера».

И необъятность дня, и тайна ночи,

И разноцветье крыш, и чувств река.

И тихий шепот потаенных строчек:

Остаться до последнего звонка…

Прибоя натиск, рокот непокоя,

Дневные неприкаянные сны,

И что-то неизбывное, земное

Придет, тебя увидев, со спины.

И смолкнет тишина на полуслове.

И я свое вязанье отложу.

И трепетнет мгновенье – лещ в прилове.

И ты: «Не уходи». – «Не ухожу».

«Ущербная луна. И над Босфором сизым…»

Ущербная луна. И над Босфором сизым

Предутренней порой струится сизый свет.

И тайный челн, влекомый легким бризом,

Скользнул в волну, минуя минарет.

Крест-накрест – храм. Три слова – верным людям.

«Даст Бог, вернемся?» – тишина в ответ.

«А налетят?» – «Ступайте. Мы остудим…

Даст Бог, вернетесь», – шелестнуло вслед.