Пил он сильно, даже жутко. Но тихо, и проблем соседям не создавал.

Как-то позвонил нам в дверь и попросил помочь занести диван, который купил по случаю. Диван был складной, старый. Из-за того, что механизм складывания износился, верхняя часть не фиксировалась в раскрытом состоянии и болталась, мешая протаскивать его через узкую прихожую. В одиночку сделать это было действительно невозможно.

Я помог. Мы затащили диван и поставили его у короткой стены. Квартира сияла чистотой, неновая мебель была аккуратно расставлена, кухонные принадлежности сияли. Следов пыли не было нигде, что означало в наших краях ежедневную влажную уборку.

Игорь, уже слегка пьяный, тут же предложил обмыть обновку. Я тогда вообще не пил и отказался под предлогом больного желудка.

Сосед же, поинтересовавшись, не обижусь ли, налил себе полный гранёный стакан и хлопнул. Его повело почти мгновенно, и он затянул вязкую беседу, в которой мне пришлось участвовать из вежливости. Не хотелось портить отношения с человеком, в принципе, безобидным.

Он всё время спрашивал меня:

– Офицер?

И, не слушая ответа, говорил:

– Уважаю!

Наконец, я под благовидным предлогом закруглил разговор и ушёл.

Мы ещё несколько раз встречались в подъезде. Игорь, как всегда, вежливо и приветливо здоровался, насколько бы пьян он ни был.

Я думаю, что пил он оттого, что не знал, куда себя применить. С пенсионерами это часто бывает, если у них нечем себя занять. А военные пенсионеры пить приучены армией.

Примерно через полгода ещё одна наша соседка, работавшая медсестрой в больнице, зашла к нам и спросила, давно ли мы видели Игоря.

Давно, пару недель минуло.

Прямо от нас она позвонила в милицию. И только тут мы поняли, что сильный запах гниющего мяса шёл не от мусоропровода.

Приехал наряд, вскрыли дверь. Игорь лежал на том самом диване. Захлебнулся рвотой.

Теперь я знаю, что о моей смерти соседи узнают примерно на четвёртый день. Ну или чуть раньше, если будет жаркая погода.

A Day in the Life

Просто ты однажды приходишь домой, весёлый и счастливый, потому что преодолел все бюрократические препоны и получил разрешение на долгосрочное пребывание в Болгарии. И даже сфотографировался для личной карточки, которую осталось получить – и это чистая формальность, на кою осталось 10 дней.

И через полчаса приходит домашний врач, который делает Ей внутривенную инъекцию, после которой Ей становится гораздо лучше, и вы провожаете врача, а потом долго и вкусно обсуждаете, как лучше легализовать здесь Её: как пенсионерку или как члена семьи лица, имеющего право на долгосрочное пребывание.

А потом ты готовишь Ей попить на ночь, приносишь зарядку с длинным проводом для Её айпада, устраиваешь поудобнее подушки и обнимаешь Её на ночь.

И Она опять говорит:

– Спасибо тебе за жизнь!

Вы уже давно спите в разных комнатах, потому что Она засыпает сильно за полночь, много ходит до этого и не хочет беспокоить тебя.

И ты уходишь спать к себе в маленькую комнату.

А утром вскакиваешь позже 10 часов и сразу бежишь в санузел, отправлять надобности.

И только после этого тихонько, чтобы не разбудить Её, открываешь дверь в гостиную и проверяешь, дышит ли.

И тут же видишь, что уже не дышит. Потому что живой человек не может лежать, не совершая движений грудной клеткой, а главное – с полуприкрытыми и неподвижными глазами.

И ты не можешь не поцеловать Её в ещё тёплый лоб, хотя свою мать в такой же ситуации – поцеловать побрезговал.

Ты закрываешь Её глаза и тут, оглядевшись, соображаешь, что Она сложила свои ингаляторы на стол – и не смогла до них дотянуться, когда пресекло дыхание.

И, наверное, звала тебя – но ты спал без задних ног.

И ты сжираешь таблетку валидола, чтобы не впасть в истерику, и звонишь домработнице, просишь, чтобы пришла и помогла.

Пока она идёт – обзваниваешь инстанции, где не хотят ничего делать (а что они сделали бы?). В российском консульстве тебе дают телефоны двух погребальных контор, и ты набираешь первый же.

Приходит домработница и спасает тебя от сумасшествия. Ну, может, на самом деле – спасают ещё три таблетки валидола и две чашки кофе.

Потом вы долго ждёте похоронщиков. Первым приезжает юрист, с которым ты оформляешь документы. Катафалк занят: контора из Бургаса и у них ты сегодня не первый клиент.

Пока они едут, ты понимаешь, что сделал большую ошибку, не сложив Её руки на груди: трупное окоченение не позволяет этого через столько времени от смерти.

Наконец, приезжает катафалк. Её запихивают в практически картонный гроб, чтобы увезти в Софию – единственное место, где в Болгарии есть крематорий[8].

Ты бежишь в свой банк, чтобы снять деньги на похороны. Похоронщики ругаются, когда ты пытаешься дать им на чай, и принимают деньги копейка в копейку.

Катафалк уезжает.

Ты прощаешься с домработницей и пилишь на Сливницу в рассуждении напиться и забыться.

Совершенно трезвый и совершенно несчастный, ты возвращаешься домой на такси. Таксист, попытавшись тебя сурово осудить за поездку на два лева, услышав, что у тебя только что умерла жена, затыкается и ведёт машину странно.

И с тех пор ты живёшь, живёшь, живёшь…

Зачем?

Жизнь как она есть

Я сижу на диване и смотрю, как на часах секундная стрелка делает тридцатый круг. Где-то слева за открытым окном сверчит сверчок; посреди двора на детской площадке гуляют парубки лет десяти-двенадцати и, судя по звукам, соревнуются, кто громче пёрнет (извините).

Луна в третьей четверти, но сейчас пасмурно, и небо затянуто тучами. В принципе, я знаю, где в это время она должна находиться. Можно было бы и повыть, но соседи не так поймут.

Перед мысленным взором у меня жена, лежащая на этом самом диване, раскинув руки, её полуоткрытые неживые глаза… а на кончиках пальцев – ощущение тёплых ещё век, которые послушно закрываются под моей рукой. До этого самым страшным днём в моей жизни был день смерти моей матери – когда я приехал через двадцать минут после того, как остановилось её дыхание. Потом мы с санитаром несли её тело с девятого этажа по лестнице: маленькие пассажирские лифты не были рассчитаны на то, чтобы носилки размещались в горизонтальном положении, а в вертикальном – тело сползало. И вот эти девять этажей и сто пятнадцать килограммов на двоих снились мне потом много лет.

Я по-прежнему не могу плакать. А надо