— Ждать, когда он сам вернется, — отвечает она. — Наверное, так. К кому он сам вернется. Если нам повезет. Я бы на его месте тоже не выдержала и сбежала. Он же нас всех любит.

Лидия подобрала под себя ноги и обхватила руками колени. На ее запястья были напиханы тяжелые браслеты с какими-то красными камнями, а в остальном она выглядела совершенно как какая-нибудь двоечница, сбежавшая с английского. Я оглядел ее темную неуютную комнату, в которой она пряталась от нас и наблюдала за переменчивостью морской погоды, как какая-нибудь средневековая принцесса в промозглой каменной крепости, на бирюзовых стенах которой покрываются таинственным южным снегом неумело нарисованные облепиховые ветви, и такое эхо, как будто, кроме Лидии, во всех этих хитросплетениях архитектуры больше никого нет. Я уже почти пожалел, что пришел.

Вдруг она повернулась и посмотрела прямо на меня.

— Что ты думаешь обо всем этом?

— О поисках пса? — с надеждой переспросил я.

— Да нет же, — раздраженно проговорила она. — О том, что они говорят тебе… про меня.

Я долго-долго смотрю на нее и с ужасом припоминаю, что они и в самом деле все время что-то насчет нее пытались мне втолковать, какую-то никчемную выдумку, вокруг которой они все так благоговейно выплясывали, как какие-нибудь индейские шаманы. Что она плачет в курилке. Она что, об этом меня сейчас спрашивает?

— Я думаю, — произношу наконец я, — что все пройдет.

В эту самую минуту Лидия наклоняется и резко задувает свечу, а потом громко хохочет в полной темноте. Пахнет дымом и воском, я чувствую, как тает на щеке ласковое прикосновение теплого воздуха, навсегда запоминается кожей, как пощечина, полученная по заслугам. Лидия смеется так беззаботно, что я ощущаю себя обманутым. Становятся видны черные еловые верхушки за окном, пронизывающая темнота глубокой лесной зимы, которая околдовывает тебя, от которой почти невозможно проснуться. Вьюга прошла, и я подмечаю одну звезду за другой, как будто подправляю гвоздями и молотком небо над своим лесом, крышу над своим домом. Если бы не было слышно, как внизу хлопают двери и визгливо, нехорошо, по-скандальному скрипят половицы, то здесь, в комнате Лидии, я обрел бы вновь свою тишину.

— Прости, — говорит Лидия. — Глупо, что я задула свечку. Я слышу, как она поднимается и, мягко шаркая носками, идет к лампе, чтобы щелкнуть выключателем. Но через минуту она возвращается, заливисто треща спичечным коробком в кулаке, как каким-нибудь невиданным музыкальным инструментом, резко чиркает спичкой и снова почему-то зажигает свечу. Ладонь, которой она прикрывает спичку от сквозняка, кажется красной и морщинистой, как у индейской женщины с книжной картинки.

— Почему ты не зажжешь лампу?

— Почему он решил, что это я? — спросила она, не услышав мой вопрос. — Что я сыплю песок ему в постель и пса куда-то подевала. Меня это совсем замучило. Почему он так решил?

Я не знаю, что ей ответить. Она продолжает:

— Я знаю, почему. Потому что он видит, что мне все здесь осточертело, а про себя того же самого сказать не может. Он гордый до умопомешательства, вот он какой.

— Мне кажется, это для Ланцелота чересчур.

— Чересчур что?

— Чересчур сложно, — вздыхаю я.

— Э, нет, — качает головой Лидия. — Знаешь, как он живет? Вот ты скачешь через степь на коне, на рассвете, а на каждой травинке натянута паутина и ловит солнце в свой жемчужный прицел. Ты скачешь и впускаешь в себя ветер, как в дом, в котором такая печаль или такая радость, что никто не запирает дверей и окон. Этот ветер тебя как будто разрывает изнутри, не оставляет тебе самому места. Штаны в росе до колен, хоть выжимай. А к концу дня ты, может, живым и не доберешься. Тут волей-неволей от гордости ошалеешь. Знаешь, проспиртуешься ей, чтобы не так страшно было, и это лучше самой крепкой выпивки. Слишком уж вплотную подходишь к жизни, ничто тебя от нее не отделяет, никакие мелочи. Понимаешь или нет?

Темные волосы Лидии опускаются ей на плечи и с плеч свисают почти до колен, они растрепались, а сама Лидия сидит по-турецки, и это придает ей очень загадочный вид. Лидия — поэтесса, она сама не понимает, что говорит. Где уж мне.

— Я завидую ему, конечно, — произносит Лидия спокойно. — Конечно, завидую. Но люблю — тебя.

Знаете, что меня во всем этом больше всего бесило? То, что они все так и норовили меня как-нибудь одурачить. То по мелочи — спереть у меня с кухни штук пять блинчиков до вечернего чая, например, или разбить что-нибудь нечаянно, а потом выбросить осколки и делать эдакое невинное лицо, что так и хочется плюнуть. А то вот как Лидия и вообще весь этот заговор — тут уже жульничество покрупнее и, что уж тут скрывать, значительно увлекательнее. А понадобилось им внушить мне всю эту романтическую туфту только затем, чтобы потом надо мной вволю поиздеваться. Ну разве не гнусность?

Лидия смотрела на меня, щурясь от свечного блеска, и терпеливо ждала, что я скажу ей в ответ. Я встал на ноги и проговорил:

— Не стоит стольких забот.

Я сердито зашагал к двери и, конечно же, сшиб по дороге самую высокую стопку. Книги посыпались на пол с таким грохотом, словно я спустил в горах лавину, и вся комната как будто наполнилась вибрирующим, оглушительным, ледяным эхом. По всему непокрытому полу в дальние неосвещенные углы с деревянным стуком покатились рассыпавшиеся вишневые косточки. Ветвистые тени на потолке, красные и зеленые нити, на которые были подвешены на разной высоте все эти бестолковые Лидины колокольчики, непонятные картинки, приклеенные к стенам криво отрезанным водянисто мерцающим скотчем — все это делало происходящее как будто бы особо значимым, вроде как срифмованным или написанным в книге. Это было очень странное чувство, и я поспешно обернулся к Лидии, уже выходя из комнаты:

— Извини, не хотел.

Лидия сидела на том же самом месте и щелчками пальцев отгоняла в разные стороны подкатившиеся к ней косточки, как будто играла с темнотой в бильярд. Она на меня не взглянула, и я покинул ее с облегчением.

Все знают, как долго тянутся зимние ночи и как это время многократно увеличивается, если хочешь, чтобы что-нибудь поскорее закончилось. Из-за всеобщей беготни взад-вперед и полной неразберихи в моем доме стало холодно, коврики на полу были все вымазаны мокрым снегом и засыпаны обломками веток, потерялись какие-то шапки и варежки и даже один сапог. Анни и Ланцелот изможденно сидели в Круглой комнате и