И ты живешь в нем, незаметный и тихий, гремишь бестолково своими кастрюлями и лейками, и лес вокруг привыкает к тому, что ты стучишь где-то у него внутри, как самая обычная белка или крот, и начинает прятать тебя, так же, как их, в тишину, в запах; крыльцо твое вечно засыпано сосновыми иголками и высохшей волчьей ягодой, а в окна видно, как деревья величаво передают друг другу корону солнца, без споров, без тоски и без зависти, благороднее всех земных королей, и каждое из них царствует всего четверть часа, серебряное, пронизанное солнцем насквозь, такое великолепное, что ни одна мшинка во всем лесу не пожелает оспаривать это вековечное царствование. И ты сам, подобно всему, что только населяет лес, глядишь в окно на эту неземную ель или сосну с какой-то древней влюбленностью, даже сам толком не понимая — почему.

Я решил, что в каждой комнате будет лампа, совершенно особенная, не похожая на остальные, и в подвале я повешу несколько полок для запасных ламп — с абажурами из цветного стекла, из металла, из бархатистой бумаги, из пожелтевшего кружева, или вовсе без абажуров. От лампы в доме зависит почти все, как в лесу — от солнца. А полки я хотел сколотить из еловых досок — самых пахучих, в серебристой смоле, из-за которой всегда кажется, что у черных елей с их ночными дремучими ветвями звездная светлая кровь. Доски будут еще влажные, когда из них будут получаться полки и ступеньки, двери и книжные шкафы, столы и ставни… И я не посажу ни одной занозы, но руки потом еще несколько дней будут немножко липкими.

Да, я тогда совсем ничего не боялся. Я сидел на теплой и мягкой хвойной земле на краю лесного оврага, где решил начать строить, и просто пьянел от всех этих мыслей, загадок, головокружительных, залитых светом чертежей, нигде не существовавших, кроме моего воображения, но таких объемных и настоящих, как будто дом всегда стоял здесь, исполненный тонкости линий и всего своего оленьего благородства, и мне просто было позволено до конца вникнуть в замысел выбранного мной места. Их было так много, предстоящих мне строительных хитростей, комнат, предметов мебели, украшений, направлений ветра и сторон света, что я путался в них и радовался этой путанице, как ребенок, который с головы до ног вымазался в краске. Я был очень молод. Мне не терпелось начать.

Пока я работал, я жил в небольшой беседке, которую сложил на скорую руку в первый же день, спеша сделать это до захода солнца. Я повесил умывальник на голубоватый ствол дуба-подростка, тонкая кожица которого была вся усыпана звездочками начавшей проступать взрослой коры. Все они, когда еще юны и шелковисто льнут к рукам, покрыты этой звездной геральдикой, — ведь нужно выбирать, в какую из бесчисленных небесных высей влюбиться, чтобы было до чего тянуться, ради чего расти. Теперь это уже совсем взрослый дуб, и кора его погрубела и приобрела королевский золотистый оттенок, и он отбрасывает на мою восточную стену свой монарший силуэт. Но тогда на нем висел умывальник, и у корней была вечная мыльная сырость, а по теплым доскам и бревнам бесшумно скользили беспечные ящерицы, пока я отдыхал после обеда у костра. По ночам, когда я сидел на ступеньках, и лес вокруг был жуток, как открытый космос, я видел, как над темными елями летает, засветив дрожащие огни, дельтапланерист-любитель откуда-то с наружной стороны леса. Мою беседку, словно лодку, начинал качать туман, сиреневый и сбивающий с толку, как сон, и из-за этого меня не замечал сверху его трескучий дельтаплан, пронзительно-золотой среди темноты. Мне и не хотелось быть замеченным. Мне никогда этого не хотелось. Если я выходил из беседки в лес, туман доходил мне до груди; я заглядывал в овраг и видел, что по нему течет бесшумная река, и под утро все было так неподвижно, как будто выпал снег, и аист, почти незримый, садился на ясеневую ветку и, выгибая прекрасную шею, чистил перья хрустальным клювом.

Шум, с которым прорастал в землю мой дом, отпугнул на время и туман, и аистов, но потом, когда его корни сплелись глубоко в лесной почве с корнями дубов и сосен, и стук молотка повторился эхом до самых окраин леса, лес вернулся ко мне, и это стало мне ясно, когда я начал просыпаться на рассвете от птичьих шорохов под крышей, когда при взгляде в окно мне начало казаться, что я смотрю внутрь, а не наружу. И у меня было много, много времени на размышления, на наблюдение и на то, чтобы в конце концов довести до конца мою работу, мое трудоемкое волшебство. Однажды мой дом действительно возвысился надо мной, такой, каким он и должен был стать, со всеми своими балкончиками и чердачными окошками, до которых тогда еще только-только дотягивались ветви молодых осин. Мне оставалось только подняться наверх, поздороваться с каждой комнатой и в каждой зажечь свет, — и он бы ожил на моих глазах.

Вот, думаете вы. Вот и вылезла наконец его глупая старческая сопливость, о которой нас предупреждали заранее, пойдемте-ка отсюда подобру-поздорову. Пожалуйста, прошу вас, ведь разве могу я объяснить вам, что где бы я ни был, всегда, всегда за мои рукава цеплялись эти звериные, эти благоухающие еловые иголки! У меня просто не было выбора! Вам невдомек, как крепко мне обжигало уши еловым морозом только из-за того, что они всегда слышали тишину сквозь весь грохот на свете. Они даже краснели от этого холода, а вы воображали, будто это от того, что я вечно вам вру. Так оно и было. Я не любил вас. Я хотел, чтобы вы ушли. Я был счастлив без вас.

Но однажды как-то само собой получилось так, что они начали появляться в моем доме — один за другим, один за другим, — и теперь я даже не уверен в том, что помню, как и когда это