92

«Alternatively, there is the hypothesis that there is an Orwellian mechanism: […] a revisionist historian of sorts, in the brain’s memory-library receiving station, notices that the unvarnished history in this instance doesn’t make enough sense, so he interprets the brute events […] by making up a narrative about the intervening passage […] and installs this history, incorporating his glosses […] in the memory library for all future reference».

93

«We have two different models of what happens […] One posits a Stalinesque „filling in“ on the upward, pre-experiential path, and the other posits an Orwellian „memory revision“ on the downward, post-experiential path, and both of them are consistent with whatever the subject says or thinks or remembers».

94

«It’s you who read meanings into everything, Bella dear» (Hamilton [1939] 1942, 9); «You know perfectly well how you imagine things» (Dickinson 1940 12:48); «I hope you’re not starting to imagine things again. (This remark throws Paula into a state of agitation, she stares at him.) You are not, are you, Paula?» (Van Druten, Reisch & Balderston 1943, 69b; Cukor 1944 46:44)

95

Значимый Другой может быть самым эффективным пропагандистом-агитатором (правда очень ограниченного охвата), поскольку всегда уже сыграл, а потому продолжает играть ключевую роль в становлении вашей «совести» и совестиѰ.

96

В этом смысле человек человеку не только Злой Гений и газлайтер, но и peer reviewer.

97

А если оглянуться по сторонам, то окажется, что даже не двойная, а n-мерная.

98

«Women have been driven mad, ‘gaslighted’, for centuries by the refutation of our experience and our instincts in a culture that validates only male experience. The truth of our bodies and our minds has been mystified to us. We therefore have a primary duty to each other: not to undermine each other’s sense of reality for the sake of expediency; not to gaslight each other».

99

Более развернутый пассаж из «Разговора с совестью» Виктора Шкловского: «Тихо. На ночь умер телефон. И вот ко мне, к письменному столу, который почти упирается в ноги кровати, приходит из стихотворения Пушкина, дорогой через книгу Тынянова „Смерть Вазир Мухтара“, совесть. Она без свитка, она не говорит со мною, как с Грибоедовым, потому что я не знаю и не люблю „Слова о полку Игоревом“. Она похожа на меня, только на встревоженного, недовольного, хотящего работать. Она сидит за столом и шелестит страницами. И совесть говорит мне: – […] Нужно было настаивать на своем и не итти на компромисс. […] Моя совесть краснеет. А где статьи о современной литературе? Правильно ли ты сделал, что пишешь сейчас о Матвее Комарове, о Толстом, и что ты собираешься делать дальше? И мне, и моей совести тревожно. Я говорю ей: – Ведь это ты же мне велела работать поденщиком и пропадать в кино, как мясо в супе. Это ты же меня бросила на разговоры с людьми, на растрату себя. А Матвей Комаров и история – это способ изучать современность, а вообще я буду писать о современной литературе, я ее не боюсь. А совесть говорит мне о сегодняшнем дне. И о том, что сейчас нужно решать. Сегодня берут Зимний дворец. Сегодня спорят о смелости. Сегодня нужно быть с кем-нибудь. Еще до победы нужно знать новые вещи, знать цифры. Нужно быть мясом в сегодняшнем котле. Если бы совесть предписала мне создание романов. Если бы она мне сказала: „будь правым через 10 лет“. Но она приказывает мне работать каждый день. Путаться, ошибаться, изобретать. Думать в кино о велечине ателье. И в литературе о способах изображать работу трактора. Совесть перебирает мои рукописи. Недовольна небрежным хранением черновиков. Проверяет абзацы. Шуршит дождем за окном. Бормочет и, наконец, роняет меня в сон» (Шкловский 1930, 227–229). «Совесть» Шкловского сочетает в себе, помимо уже известных нам элементов: совестьscrupulosa, совестьdubia, совестьerronea – такие акцентуации, как тревога и трудоголизм. В ней также можно увидеть и совестьoverlain, при этом до конца не ясен статус идеологических напластований («нужно решать», «нужно быть с кем-нибудь», «нужно знать новые вещи, знать цифры»), неясно, кто их адресат: цензор, соответствующие органы или сам Шкловский, говорящий себе: «Нужно быть мясом в сегодняшнем котле». Императив «нужно» зависает в двусмысленности между разными регистрами совести.

100

Деление на два: «Кесарево кесарю, а Божие Богу» – полагает осмысленное различие двух регистров. Но последующее умножение «природ» по числу индивидов, тем более в форме само собой разумеющейся житейской мудрости (он получил по заслугам, потому что «природа» Дикобраза такова), доводит различие до абсурда, а все регистры (гриммовско-витгенштейновские «два юноши, их лошади и их лилии» [Руднев 2001, 38]) парадоксальным образом слипаются в одну символическую тавтологию: «Так природа захотела. Почему? Не наше дело. Для чего? Не нам судить», «Так культура захотела. Почему? Не наше дело. Для чего? Не нам судить» и так далее. Нет ли в стремлении соответствовать требованиям собственной совести сходной символической тавтологии (я должен так поступить: такой уж я человек)?

101

Перевод незначительно изменен: в оригинале – «Ethique», в переводе В. И. Колядко – «этика».

102

«Et alors pourquoi ne pas accepter l’esclavage comme réalité de fait? Le propre de la moralité d’ailleurs c’est la mauvaise conscience. Ainsi la structure d’esprit originelle de l’oppresseur qui n’appartient pas à la première génération c’est l’esprit de sérieux et la bonne conscience. Il faudra savoir seulement si cette bonne conscience est de bonne ou de mauvaise foi».

103

Михаил Маяцкий справедливо возражает против такого варианта перевода mauvaise foi как «недобросовестная вера»: «в Вашем переводе привносится совесть! а этого нет ни у Сартра, ни просто в этом французском выражении (вообще во французском языке, можно сказать)» (Маяцкий 2021, 252). Можно даже сказать, что у французов нет «совести», а есть только conscience morale. Тем не менее, с