— А я думаю, желание измениться.

— Нет, не просто измениться. Когда мы испытываем оргазм, мы тоже изменяемся, но любовью все-таки занимаемся не ради положительной демографической динамики, а ради наслаждения. Давайте называть вещи своими именами. Есть такие немногочисленные герои, которые занимаются этим делом, чтобы не прервался род человеческий. Но большинство к этому стремится из примитивных эгоистических соображений. Я размыкаю свое одиночество, мне это приятно. Точно так же давайте уже признаем, что литература читается ради удовольствия. И фильмы смотрятся ради удовольствия, а не ради того, чтобы деньгами поддержать производителя. А вот дальше Кант принимается анализировать эту ситуацию: удовольствие, которое мы получаем, далеко не всегда наслаждение. Прекрасное украинское слово «насолода» звучит еще откровеннее. Удовольствие от высокого искусства — далеко не всегда насолода. Это иногда негативная, трагическая эмоция, потому что при виде трагедии мы испытываем наслаждение высшего порядка. Мы понимаем, что нашими ценностями и нашими выгодами мир не ограничивается. Мы понимаем, что мир больше нас. Возвышенное свидетельствует о Божественном. Кант говорит дословно следующее: первая реакция на возвышенное — это не крик удовольствия. Мы замираем. Он делает здесь точнейшее наблюдение — самонаблюдение, конечно: если первой реакцией на наслаждение является ускорение — вплоть до учащения дыхания, например, — то первой реакцией на возвышенное оказывается затормаживание, замирание. Само собой мне вспоминается в связи с этим определением ироническая на первый взгляд, но трагическая по сути песенка Елены Казанцевой:

Мне было некого любить,

И я поэта полюбила.

А он меня не полюбил

И жизнь мою затормозил.

И вот теперь я заторможена,

Надушена и напомажена,

С хвостом дурацким на затылке

Хожу одна по переулку

И думу думаю свою...

Это как у Грина в довольно страшном рассказе «Возвращенный ад», когда любая мысль тянет за собой хвост непредсказуемых ассоциаций, иногда совершенно дурацких, но парадоксально точных.

Итак, нам показали что-то, перед чем мы замерли в восторге. И, конечно, наличие в мире сущностей помимо нас, целей, кроме нас, наличие в мире Божественной воли, кроме нашей, — все это указывает нам на абсолютное и безусловное торжество в мире Божественных или по крайней мере высших начал. Как князь Андрей после Аустерлица смотрит в небо и думает, что все ему вдруг показалось бесконечно малым на фоне этого глубокого неба «с тихо ползущими по нем облаками».

А вот теперь вопрос самый трудный — и тот, кто ответит на него, может считать, что курс ему уже не нужен. Обычно считается, что готика и романтика идут рука об руку. На самом деле они антагонистичны. А в чем главная разница, непреодолимый барьер между готикой и романтикой?

— Романтика — это какие-то условные приключения героя, его победы, а готика — хроника поражения, как у Гофмана в «Эликсирах Сатаны»...

— Конечно. Ключевое слово произнесено. Герой.

— Романтика — этот диалог о себе с дьяволом, как у Байрона. Готика — это диалог о самом себе с Богом.

— Ну, это слишком радикальный взгляд... Но подождите минуту, это любопытная мысль. Сейчас я попробую ее додумать. Книга Иова — это готика или нет? Вот Фауст, со сходной ситуацией, когда герой предан Сатане на откуп и соблазн, — это романтика, и бунтующий герой в конце концов оправдан и взят на небеса. А книга Иова, простите, это готика, потому что там показан Бог, цели которого непонятны. Это даже не жестокость, это просто иррациональность. Помните, Иов говорит: Господи, за что? А Господь отвечает: можешь ли уловить удою Левиафана? На воротах готики написано: «Можешь ли уловить удою Левиафана? » Можешь ли своим жалким человеческим мозгом понять то, что понимаю я? Можешь ли пить чашу, которую я пью? Готическое мировоззрение отличается от романтического тем, что в основе романтического мировоззрения лежит пусть обреченный, пусть трагический, но бунт. В основе романтики — действующий герой.

— Получается, что романтик старается убить Бога, а готика — это Бог убивает героя?

— Интересная формула. Сейчас мы ее уточним. В основе готического мировоззрения лежит не только мысль о безнадежности бунта, но и мысль об отсутствии героя. Герой готического текста бежит от взаимодействия с миром. Это эскапист, отшельник — герой Александра Грина, в общем. Или как двойник Грина в американской фантастике, но гораздо более безрадостный — Лавкрафт. Кумиром обоих, кстати, был Эдгар По, на которого они были похожи даже внешне. Можем ли мы представить себе героя Эдгара По, который вступил в поединок с миром? Да Боже упаси! Герой Эдгара По обнаруживает себя в страшной черной воронке, которая его засасывает. Как это произведение называется?

— «Ворон»?

— «Ворон» — это стишок. А новелла, где героя засасывает не ворон, а воронка, называется «Низвержение в Мальстрём». По Эдгару По мир, вся жизнь — это низвержение в Мальстрём, когда огромный, внезапный океанический водоворот со стенами черными и блестящими, как мрамор, засасывает вас. Кстати, у Эдгара По есть еще одна важная метафора. Ведь судьба романтика — это всегда выбор. Романтик всегда стоит перед выбором и делает его правильно. А мир Эдгара По — это рассказ «Колодец и маятник». Помните, там маятник уже его почти убил, и он решил спастись в колодце. Когда он заглянул в колодец — там даже не написано, что там, сказано просто, что он увидел нечто настолько страшное, что подумал: уж лучше маятник. Собственно, автор поступил по Лессингу, по трактату «Лаокоон»: что описано, то не страшно. Ни красота, ни ужас не должны быть описаны. Они гадательны.

Готика — не дружелюбная спутница, а черная тень романтики. Романтическое мировоззрение появляется в мире именно как реакция на Просвещение — в конце XVIII века, на кризис, порожденный Великой французской революцией. Тогда и возникает романтический культ Наполеона, полный презрения к массе. Готика тоже насчет массы не обольщается, но ей и Наполеон не кажется достойной альтернативой. Готика не прельщается тиранами, сколь бы возвышенной ни выглядела их риторика. Гофман — не особая разновидность романтика, а ироническая альтернатива романтизму, и я сильно подозреваю, что Наполеон у него появляется в образе крошки Цахеса, карлика, загипнотизировавшего мир. Идея эта не нова — ее уже высказывал