Там есть еще один эпизод занятный. Однажды к нему стучала горничная, убраться в номере, — он не открывал. Тогда она открыла своим ключом — и увидела, что он стоит у двери, словно кого-то ожидая. И когда вошла горничная — она видела, что во всей его фигуре и лице изобразилось колоссальное облегчение. Он словно ждал кого-то весьма нежелательного.

Но видите ли, в этой истории, как мне представляется, печального больше, чем страшного. По всей вероятности, человек знает, что обречен, и желает уйти без страданий, никого не обременяя; не думаю, что тут какая-то политика или шпионаж — видно, что перед нами нечто вроде эвтаназии, но кто и как помогал ему уйти — мы не знаем, следов яда нет. Он уходит в океан — почти как Карл Уэбб; но в случае Уэбба не было никакой смертельной болезни, а тут ему оставались считаные месяцы. И что-то есть бесконечно печальное и благородное в этой худощавой сутулой фигуре, в этом желании исчезнуть бесследно, написав несколько прощальных писем черт знает откуда, с ирландской окраины, это довольно далеко от указанного мечта жительства. И, видимо, родня уважает его тайну. Если с этой точки зрения посмотреть на судьбу Карла Уэбба, она тоже начинает выглядеть не таинственной, а бесконечно грустной, — это печаль непознаваемого, но вместе с тем это и тайное восхищение тем, что в современном, насквозь прозрачном мире есть способ эту прозрачность победить, вот так исчезнуть бесследно.

Но, разумеется, если это разбирать с точки зрения чисто триллерных деталей, — бросается в глаза...

— Фиолетовый пакет!

— Да. От чего, от какой собственности он хотел избавиться? Почему он старался это сделать в слепых пятнах, чтобы никто вообще не отследил?

— Подождите. Он выходил каждый раз с одним и тем же пакетом, а возвращался без него? И утром опять выходил с ним?

— Ну да, то есть он, вероятно, выносил какие-то вещи, выбрасывал, клал пакет в карман и возвращался. А утром опять что-то выносил. Но въезжал и выезжал он с одной и той же наплечной сумкой — мы не знаем, что в ней было и много ли убыло.

Я думаю, отличный рассказ можно было бы написать — «Прощальное письмо Питера Бергмана». Но этот рассказ должен был бы состоять из совершенно не стыкующихся деталей, в духе той семантической разнесенности, о которой мы с вами говорили. Причем непонятность этого письма возрастает по ходу действия, там встречается все больше непонятных слов, одна фраза просто зашифрована, встречается вдруг совершенно непонятная, явно парольная фраза типа «Аромат цветущей яблони пьянит мечтателя», — совершенно вне контекста; но из этого письма — оно обращено к женщине — каким-то образом понятно, что их связывала сильная трагическая любовь, что им нельзя быть вместе, но он не держит на нее никакого зла, и злиться не на что. Чистый рок. Помните, как у Паустовского в «Соранге» — «Я до сих пор не понимаю, почему вы ушли от меня так внезапно». Чувствуете колорит? И заканчивается вдруг совсем простыми, даже оптимистичными словами: «А может быть, я передумаю, или твой муж передумает, или кто-то еще, в кого я совсем не верю, передумает. И тогда мы еще раз встретимся на Лилиенштрассе, 47, и на этот раз я закажу уже не кофе, а шоколад». Вот что-то такое.

— Можно, я напишу такой рассказ?

— Нельзя, я это приберегаю для будущего романа. Главного моего романа.

Десятая лекция

Сегодня мы говорим о новейших тенденциях в жанре триллера, и прежде чем заговорить о главной из этих тенденций — наиболее привлекательной по крайней мере для меня, — мы должны сделать краткий экскурс в тематику другого моего курса, а именно цикла лекций о феномене интересного. Автор наиболее фундаментальной работы об интересном как эстетической категории — Яков Голосовкер, «Интересное», конец тридцатых годов прошлого века, — заметил, что интересное находится вне этики и вне эстетики; иными словами, увлекательное не обязано быть моральным — и не обязано быть хорошо написанным. Скучен может быть прекрасно написанный Пруст и глубоко моральный автор нравоучительных брошюр, подставьте любое имя. Что же подпадает под категорию интересного?

Бегло перечислю те десять триггеров, которые я обнаружил за годы размышлений на эту тему; если вы найдете одиннадцатый, считайте, что международное признание у вас в кармане. Во-первых, человеку интересен прежде всего он сам, потому что только себя он не видит со стороны. Согласно апокрифической (вроде бы недостоверной) остроте Мопассана, он ходит обедать на Эйфелеву башню, потому что это единственное место в Париже, откуда ее не видно; так и мы с вами не видим, казалось бы, самого близкого и важного нашего знакомого, и писатель способен завоевать читательское доверие лишь тем, что докажет свое с читателем глубокое сходство, даст ему пространство для идентификации (лучше бы лестной), сумеет его убедить, что знает о нем нечто интимное. К сожалению, без разоблачения своих интимных тайн достичь этого нельзя. Как сказал Владимир Новиков о Лимонове, наедине с его книгой вы можете признаться себе в том, в чем не всегда признаетесь наедине с собой.

Второй триггер — тайна; читателя всегда занимает таинственное, и сколько бы ни было написано о Тунгусском метеорите или перевале Дятлова, читательское внимание к этим текстам обеспечено. Тайны бывают двух видов — в первом случае наше знание недостаточно, во втором избыточно; как вы понимаете, нам интереснее вторые, потому что здесь азарта добавляет отделение важных деталей от неважных, вообще, может быть, относящихся к иному кейсу; в истории, например, с перевалом Дятлова обнаруженные на склоне горы портянка и футляр штык-ножа явно оказались там на этапе поисков и к происшествию отношения не имеют, но отфильтровать это лишнее — само по себе сложный вызов. Нераскрытых тайн с годами, как мы могли убедиться, становится только больше, ибо чем больше мы знаем о любом конкретном человеке, тем меньше понимаем его истинные мотивы и состояние. Иными словами,