«Что делать?» вбирает в себя «весь жар его личности, – жар, которого нет в беспомощно-рассудочных ее построениях, но который таился как бы промеж слов» [IV: 457][152]. Как кажется, Набоков, в отличие от Тынянова и других советских писателей, верил, что индивидуальный дух человека способен победить давление среды, преодолеть отчаяние и страх, найти силы и способ, чтобы вырваться на свободу. Вот почему в финале он позволяет своему несчастному герою пережить физическую смерть, разрушить окружающий мир, услышать голоса «существ, подобных ему» и пойти к ним «среди пыли и падших вещей», тогда как Тынянов награждает умирающего Кюхлю лишь предсмертным видением, в котором его целует в губы Пушкин, но он остается лежать «со вздернутой седой бородой, острым носом, поднятым кверху, и закатившимися глазами»[153].

Искусство палача

Заметки к теме смертной казни у Набокова

Отсечение головы требует большого искусства.

П. Д. Калмыков. Учебник уголовного права (1866)

Кто знает, сколько скуки в искусстве палача!

Ф. Сологуб. Нюренбергский палач

После Достоевского и Толстого никто из русских писателей не уделял столь большого внимания теме смертной казни, как Набоков. Появившись впервые в исторических декорациях Французской революции (ранняя драма в стихах «Дедушка» и стихотворение «В каком раю впервые прожурчали…», оба 1923), тема переходит в два стихотворения о русских расстрелах («Бывают ночи: только лягу…» и «Небритый, смеющийся, бледный…», оба 1927), появляется в «Короле, даме, валете» (Драйер размышляет о смертной казни в Криминалистическом музее), сопутствует Мартыну, герою «Подвига». Его вероятную казнь за пределами текста предсказывают эпизод на горной крымской дороге, где пьяный незнакомец с револьвером грозится его расстрелять, и чтение «Истории Французской революции» Т. Карлейля, когда он рисует в воображении «простоту черной гильотины и неуклюжую возню на помосте, где палачи тискают голоплечего толстяка, меж тем как в толпе добродушный гражданин поднимает под локотки любопытную, но низкорослую гражданку» [III: 143]. Потом тема мелькает в «Отчаянии» (фон портрета Германа намекает на виселицы; на встрече Нового года Ардалион, шутя, предсказывает ему обезглавливание, а сам герой восклицает: «Поэтому я все приму, пускай – рослый палач в цилиндре, а затем – раковинный гул вечного небытия…» [III: 459]), выходит на первый план в «Приглашении на казнь», обсуждается в «Даре», отзывается в «Парижской поэме»[154] и, наконец, завершает свое развитие в 13-й главе «Других берегов», где Набоков рассказывает о молодом немце Дитрихе, большом любителе казней и их фотографических изображений, воображая его «ветераном гитлеровских походов и опытов» [V: 315].

Отчасти интерес Набокова к смертной казни имел наследственный характер. Как известно, его отец, В. Д. Набоков, долго и упорно боролся за отмену смертной казни в России, гневно бичевал этот «отвратительный, неправдоподобный пережиток варварских времен»[155], выступал с речами и докладами в Государственной Думе. «Мы доказываем, – говорил он на заседании 19 июня 1906 года, – что смертная казнь по существу во всех без исключениях случаях недопустима, не достигает никаких целей, глубоко безнравственна, как лишение жизни, глубоко позорна для тех, которые приводят ее в исполнение; указываем на то, что всякий человек с непритупленным нравственным чувством, присутствуя при исполнении смертного приговора, испытывает это чувство стыда и позора. Лучшие русские писатели – Тургенев, Достоевский, Толстой отмечали эту черту»[156]. Владимир Дмитриевич верил, что рано или поздно наступит время, «когда хладнокровное, сознательное, по всем правилам искусства совершаемое умерщвление беззащитной жертвы, заведомо идущей под нож или в петлю, перестанет казаться отправлением акта правосудия»[157]. В англоязычной заметке, напечатанной в манчестерской газете Daily Dispatch уже после гибели Владимира Дмитриевича, он снова писал о несовместимости смертной казни с нравственным чувством и снова обращался к авторитету великих писателей – Виктора Гюго, Диккенса, Тургенева и Достоевского[158].

В. В. Набоков, безусловно, разделял гуманистические взгляды своего отца и был хорошо знаком с той литературной традицией осуждения смертной казни, на которую ссылался Владимир Дмитриевич. Как давно замечено, в «Приглашении на казнь» звучат явственные отголоски «Последнего дня приговоренного к смертной казни» Гюго[159], «Повести о двух городах» Диккенса[160], «Идиота» Достоевского[161] и «Рассказа о семи повешенных» Леонида Андреева[162], а в русской «Лолите» неожиданно появляется аллюзия на тургеневскую «Казнь Тропмана». Поскольку Набоков солидаризируется с жертвами, но не с палачами, то за редким исключением казни в его воображенном мире подвергаются не уголовные преступники, а невинные жертвы государственного или революционного террора, ненавистники жестокой тирании, за которыми угадываются такие исторические прототипы, как Андре Шенье, король Людовик XVI или Гумилев. Но даже в «Короле, даме, валете», где Драйер представляет себе смертную казнь какого-нибудь тупого убийцы, он ловит себя на мысли, что «все-таки любопытно было бы проснуться раным-рано и, после основательного бритья да сытного обеда, выйти в полосатой тюремной пижаме на холодный двор, похлопать солидного палача по животу, приветливо помахать на прощание всем собравшимся, поглазеть на побелевшие лица магистратуры» [II: 265]. Здесь уже угадывается идея победы над смертью через преодоление страха, презрение к палачам и отказ от того, что в «Других берегах» названо «полной кооперативностью между палачом и пациентом» – идея, лежащая в основе «Приглашения на казнь». Набоков не сомневался, что именно так, дерзко и спокойно, принял смерть Гумилев, хотя сведения об этом исходили от Георгия Иванова, которому он в других случаях не доверял. В статье «Искусство литературы и здравый смысл» Набоков писал:

Диктаторы и палачи больше всего на свете ненавидят неистребимый, вечно ускользающий и вечно провоцирующий блеск в глазах. Одной из главных причин, почему ленинские бандиты около тридцати лет назад убили храбрейшего русского поэта Гумилева, было то, что все время, пока длились его мучения, – в полутемном кабинете следователя, в пыточной камере, в извилистых коридорах, по которым его вели к грузовику, в грузовике, в котором его везли убивать, на месте казни, где шаркали ногами неумелые и угрюмые солдаты расстрельной команды, – поэт не переставал улыбаться[163].

Однако, помимо жертв, Набокова занимали и все остальные элементы и персонажи отвратительного действа: орудия казни, представители властей, надзирающие над узаконенным умерщвлением, охочая до кровавых зрелищ публика и, конечно же, палачи. Уже в «Дедушке» намечена концепция казни как квазитеатрального представления, перформанса, а палача – как квазихудожника, актера:

<…> Палач был, кстати, ловкий,

старательный: художник, – не палач.

Он своему парижскому кузену

все подражал – великому Самсону:

такую же тележку он завел

и головы отхваченные – так же

раскачивал, за волосы подняв…

[I: 700]

Молодой Набоков, по сути дела, понял то, о чем писал М. Ямпольский в статье о семиотике казней: из-за внедрения