Гамеcун: Я повсюду встречаю только одни препятствия, а между тем я все тот же, у меня те же силы, та же жизнь. Передо мной открыты те же возможности, я могу совершать те же дела; но почему же я вдруг остановился, почему для меня вдруг все возможности стали невозможными? Неужели я сам виноват в этом?... Нет, в это вмешивается свет, свет возмущается, свет находит, что это безумие. Свет говорит, что такой-то благоразумный человек и такая-то женщина. не поступили бы таким образом, следовательно, это безумие. И я стою один против всех.

Гладстон — это странствующий герольд права и справедливости. Голова его битком набита общепризнанными истинами. Что дважды два — четыре, — это для него величайшая истина в мире.

Хе, хе, облеченное доверием лицо в крошечном мирке Норвегии, человек, избранный народом для того, чтобы подавать реплики, участвуя в общей комедии страны и выступая с жевательным табаком за щекою в священном национальном костюме и бумажном воротнике, размякшем от честного пота. Прочь с дороги перед избранником народа! Посторонитесь, черт возьми, чтобы ему было достаточно простора! О, господи боже ты мой, как эти круглые жирные нули увеличивают число.

Я чужой, я чужестранец в здешнем мире, я каприз судьбы, называйте меня как хотите.

... К черту внутреннюю связь между явлениями...

... Для того, чтобы видеть это, нужно некоторое количество света, а для того, чтобы рассказать это, нужно обладать мозгом, зараженным безумием. («Мистерии».)

Бальмонт: Людей родных мне далеко страданье,

Чужда мне вся земля с борьбой своей.

Я — облако, я — ветерка дыханье.

(«Лунный свет».)

Будь далека от земли и крылом белоснежным

Вечно скользи

В чистых пределах небесной стези.

Мыслям отдайся безбрежным,

Плачь и мечтай, Прочь от земли улетай.

(«Аргули».)

Хочу несказанных мгновений,

Восторгов безумно-святых,

Признаний, любви песнопений,

Нетронутых струн золотых.

(«Я жду».)

Брюсов: „Три завета”.

Первый прими: не живи настоящим.

Помни второй: никому не сочувствуй,

Сам же себя полюби беспредельно.

Третий храни: поклоняйся искусству,

Только ему безраздельно, бесцельно.

Сологуб: И сокровенного все жду,

И с тем, что явлено, враждую.

(«Кругом обставшие».)

Преодолев тяжелое косненье

И долгий путь причин,

Я сам — творец, и сам — свое творенье,

Бесстрастен и один.

(«Преодолев».)

И верен я, отец мой Дьявол,

Обету, данному в злой час,

Когда я в бурном море плавал,

 И ты меня из бездны спас.

Тебя, отец мой, я прославлю,

В укор неправедному дню,

Хулу над миром я восставлю,

И соблазняя соблазню.

(«Когда я в бурном море».)

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

Не восхищайтесь подвигом ушедших вперед, пока существуют далеко отставшие.

Как ни заманчивы раскрывающиеся дали, путь временами останавливаются приблизившиеся к ним и поджидают отставших, — иначе ни тем ни другим не достигнуть цели.

Ушедшие слишком далеко вперед для дела человечества вреднее и опаснее самых отсталых.

О, великие отсталые! они всегда поневоле помнят общее дело человечества. Но вы, ушедшие вперед, часто заменяете это общее своим частным делом.

1

Если уж классифицировать, то «Утро помещика» следует скорее поместить в один том с «Рудиным», чем с «Войной и миром»; образ Платона Каратаева — с Лукерьей («Живые мощи») и т. д.

2

Мне скажут: „В этих же книгах есть повелительные наклонения противоположного характера” Я скажу: „Умейте читать, и вы увидите, что это противоположное — только углубление и расширение изложенной здесь программы жизни: и иной не извлечете вы”.

Мне скажут: „Но у этих писателей есть не только повелительные наклонения; у них есть и другие мысли и образы”. Я скажу: „Совершенно верно. Но простой человек ценит в писателе только учителя. Простой человек спрашивает только: „как жить по Метерлинку? Как действовать по Ницше? Ибсену?” Это знают и сами поэты: „Всякий читатель, особенно русский, всегда ждал и ждет от литературы указания жизненного пути”. (А. Блок. Пред, к „Лирич. драмам”).

Мне скажут: „Модернисты писали не для простого человека, они даже придумали для него презрительные клички: люди, последние люди, многие, слишком многие, народ, толпа, гады, безмозглые бараны и т. д.“ Я скажу: «Я знаю что модернисты были слишком изобретательны в выражении своего презрения к массам, знаю, что им никогда не понять, как невозможно делить людей на первых и последних. Но если модернисты писали не для простого человека, то и простой человек мыслит и говорит не для модернистов, он для себя и в своих интересах пользуется и имеет право пользоваться теми словами, которые печатаются и становятся его достоянием”.

Мне скажут: „Но Ницше, Ибсен и пр. неповинны в том, что их не понимают, что толпа извлекает из их книг не то, что они хотели сказать”. Я скажу: 

„Ибсен, Метерлинк и пр. действительно ни в чем не виноваты. Но они и не занимают меня. У кого нет более серьезного дела, пусть занимается этими людьми. Я думаю, что самое важное — это как раз то, что извлекает „толпа” из слов и что она читает в них. И исследовать это — дело более плодотворное и нужное, чем копаться в „душах” нескольких человек”.

Мне скажут: „Но кто может распоряжаться чужим имуществом, чужими мыслями и выставлять их в ложном свете?” Я скажу вам: „Это имущество не принадлежит тем, кого вы называете создателями его. Оно создано общими усилиями, а в ложном свете хотят выставить эти мысли как раз те, кто присвоили их