заставит Делакруа испытать горчайшее одиночество. В Салон 1859 года он пошлет три картины: «Похищение Ревекки», «Овидий у скифов» и «Странники в Эммаусе». Последняя из них, композицией и цветом напоминающая рембрандтовское «Раздумье философа», неудачна — безжизненна, музейна. В иллюстрации к Вальтеру Скотту Делакруа возвращается к излюбленной теме своей юности — жестокости и оказывается в плену у экзотики, которая теперь уже стала достоянием всех второстепенных живописцев, эпигонов романтизма. «Овидий» же представляет собой печальный перепев его «классических» росписей, расплывчатый и туманный. Успех на Всемирной выставке определили картины, написанные с 1830 по 1840 год, когда Делакруа лет на двадцать опережал свое время. В эпоху расцвета луи-бонапартовского барокко они как раз пришлись по вкусу. А новые произведения, — в сущности, просто фантазии, понадобившиеся ему, чтобы отвлечься от нечеловеческого труда в Сен-Сюльпис, — показались старомодными публике, которая теперь состоит из поклонников светской живописи или же приверженцев реализма.
Светская критика в лице Максима дю Кана зовет Делакруа «вернуться к любезной ему литературе и музыке, для которой он, несомненно, создан». Не менее суровы и сторонники реализма, вроде Кастаньяри[677]; не рискнув напасть на самого Делакруа, они выговаривают молодым: «Так забудьте же Адриатику, Босфор и Нил. Они были уместны во времена раннего романтизма, когда пушки Наварина[678] сотрясали восточные моря, но сегодня все эти греки, турки, арабы, белые бурнусы и изнасилованные женщины устарели, как паломничество в Иерусалим. Чтоб делать искусство, пишите то, что видите у своего порога, пишите общество, которое вас окружает».
Непонятен Делакруа и эстетам, у них теперь в чести лишь восемнадцатый век да подражания восемнадцатому веку. Гонкуры кричат, что у персонажей Делакруа позы скверных балаганных актеришек и что «палитру Рубенса и Веронезе он растратил на изображение гигантских эпилепсических конвульсий». Они поклоняются Гаварни: «Что Энгр и Делакруа в сравнении с этим неистощимым творцом, чей карандаш вобрал в себя целую эпоху?» В сущности, одни только изящные безделушки занимают этих певцов антикварной лавки, во многом определяющих и официальный вкус, хотя их желчность, казалось бы, должна свидетельствовать об обратном. Они улыбаются, когда принцесса Матильда называет Делакруа «пачкуном и революционером». Их наставления не прошли даром: ее высочество всему предпочитает «этрусскую вазу» или «японскую бронзовую статуэтку». Вьель-Кастель, присутствующий тут же, мужественно встает на защиту старого друга.
Чем злее нападки, тем горячее вступаются за Делакруа его старинные поклонники. Среди них — Дюма, в присущей ему грубовато-добродушной манере отстаивающий своего друга перед целым поколением, смеющимся над романтизмом. «Вы говорите обо мне так, словно я уже обрел свой клочок бессмертия», — отвечает ему Делакруа и почти в таких же выражениях благодарит Бодлера за его великолепную статью: «Вы говорите обо мне, как говорят о знаменитых покойниках. Вы льстите мне и заставляете краснеть». Бодлер развивает главную тему статьи Дюма — воображение художника: «Его пламенное воображение уподоблю пламени множества погребальных свечей, сверкающему тысячами огней и оттенков пурпурного цвета. В нем кричит боль „Страстей“ и сверкает сияние Церкви. На свои вдохновенные полотна он выплескивает кровь, и свет, и тьму. И, будь его воля, он, верно, и в евангельские лики внес бы крупицу этого царственного великолепия».
Но что за дело парижанам до «Положения во гроб» или «Восхождения на Голгофу»? В годы Второй империи религиозное чувство оказалось притуплено болтовней светских проповедников и подточено наукой всякого рода Ренанов[679]. Критику Делакруа воспринял столь болезненно, что с тех пор перестал выставляться. В утешение он переписал в «Дневник» следующее высказывание Талейрана, упомянув, таким образом, его имя в первый и последний раз: «Неужели вы настолько просты, чтобы вступать в перебранку с теми, кто на вас нападает? Ведь вы тем самым доставляете им несказанное удовольствие. Делайте по-моему: я никогда никому не отвечал и, как видите, немало от того выиграл».
После выставки 1855 года Делакруа продолжал упорно трудиться. Успех не опьянил его, а поражение в Салоне 1859 года только лишний раз укрепило в стремлении к одиночеству. Работа, которая занимает его все эти годы, — итог его деятельности как художника и мыслителя — трудоемка и изнуряюща. Он расписывает капеллу Святых Ангелов в церкви Сен-Сюльпис. По-видимому, об этом заказе шла речь еще в 1847 году; сохранился листок: на одной стороне — магические слова «тигры, пантеры, ягуары, львы», на обороте — план росписи: «Моисей на горе», «Ангел, уничтожающий ассирийскую армию», «Положение во гроб». Возможно, эти первые замыслы воплотились в «Положении во гроб» и «Восхождении на Голгофу» (Салон 1859 года); в обеих картинах Делакруа, как никогда, близок к Рембрандту периода «Страстей» из мюнхенской Пинакотеки, и бесконечно далек от вдохновенного барокко «Пьеты» в Сен-Дени-дю-Сен-Сакреман. В 1849 году Шарль Блан смог добиться для Делакруа заказа только на один придел справа от входа, тогда как первоначально предполагалось предоставить ему трансепт — поперечный неф.
Целых два года ушло на переговоры с кюре (за это время Делакруа расписал Ратушу); духовенство отвергло сцены из «Апокалипсиса»; наконец сюжеты определены: «Единоборство Иакова с Ангелом», «Изгнание Илиодора из храма», а в куполе — архангел Михаил. На сей раз Делакруа не стал наклеивать холсты — он обратился к технике восковой живописи, сохраняющей интенсивность краски лучше, нежели фреска. Ему по-прежнему помогает уже утративший его доверие Лассаль-Борд. Обрушиваются целые участки стен, и все приходится начинать сначала. За подготовку берется другой ученик — Андрие[680]. И снова неудача. Тогда Делакруа сам принимается за этот титанический труд, посильный разве что здоровенному каменщику: «Мое сердце учащенно бьется, когда я вижу перед собой громадные стены, которые мне предстоит расписать». Его отрывают то холод, то болезнь, то другие работы. Начиная с октября работа приостанавливается из-за слабого освещения. В августе 1856 года конец, кажется, уже не за горами: «Утром долго работал в церкви, одушевленный музыкой и пением. Была чудесная служба в восемь часов; эта музыка возбуждает во мне состояние душевного подъема, благоприятствующее живописи». Однако кюре запрещает работать по воскресеньям, а привратник самым неучтивым образом настаивает на исполнении его требований; за Делакруа вступается сама императрица[681]. В 1860 году правительство уведомляет его, что он перерасходовал сумму, отпущенную на материалы. Все, что потребуется для завершения работ, Делакруа выплачивает из своего кармана. Только его сверхъестественная энергия спасает его от отчаяния. «Встаю с рассветом и даже не бреюсь. При окончании требуется железная собранность. Приходится на ходу принимать множество решений, и я сталкиваюсь с трудностями, которых вовсе не предполагал. Чтобы выдержать такое напряжение, ложусь рано, ни на что постороннее не
