его супруга (кажется, даже при содействии самого Людовика XVIII) явилась к нему в тюрьму Консьержери, переодела в свои женские одежды, и генерал, в плаще до пят, скрывающем мужские сапоги, с капюшоном на голове, держа за руку малолетнюю дочь, беспрепятственно покинул тюрьму. Несчастную госпожу де Лавалетт подвергли столь безжалостному допросу, что ее рассудок помрачился. Еще в первые годы Второй империи ее — живой памятник легендарной эпохи, внушающий почтение пополам с ужасом, — можно было встретить в гостиной Жюльетты. Бывшая двенадцатилетняя героиня предавалась самым изысканным занятиям — музицировала, разводила цветы, — но всему предпочитала искусство делать жизнь приятной. За ней числилось несколько романтических историй, и среди прочих — связь с воспитателем сыновей Луи-Филиппа — Кювилье-Флери, от которого она имела ребенка. Принимала она широко: влиятельных сановников, банкиров, приятных дам — словом, все то общество с шоссе д’Антен, которое вплоть до начала Второй империи оставалось средоточием столичной жизни. Большинство писем Делакруа к госпоже де Форже уничтожил один ее потомок, видимо, сочтя их излишне вольными. Но и по тем, что сохранились, можно проследить этапы этой связи. Двадцать вторым ноября 1833 года датировано следующее признание — одновременно и заявление своей вполне независимой позиции: «Когда сам себе отменно несносен, не лучше ль удалиться, сохранив в глазах тех, кого любишь, хорошее мнение о себе».
Следующим летом, в Вальмоне, Делакруа тоскует: «Желания, робкие, приглушенные парижской суетой, в уединении обретают пагубную власть». Госпожа де Форже была светской дамой, и ее не просто было заполучить на долгие беседы по душам, столь любезные Делакруа. В деревне она скучала, признавала только Париж или Баден. Наконец в 1834 году они стали близки. Эжен обращается к ней на «ты»: «Милая, добрая, любимая, тысяча тысяч благодарностей за твое восхитительное письмо и теплые слова. Как не полюбить жизнь, когда ты любим». Связь с Жюльеттой продолжалась, то угасая, то вспыхивая вновь, до самого 1850 года. А дружба и переписка — до последних дней Делакруа. Эжен бывал несдержан, устраивал сцены, как Альцест — Селимене[557]: «Вспоминаю, как вчера, будучи в дурном расположении духа, по легкомыслию наговорил столько глупостей, причинил тебе боль, огорчил тебя, и не могу себе простить. Ведь ты, быть может, единственный человек, который искренне меня любит». И он называет ее Консуэло — Утешительницей, по имени ангелоподобной певицы из лучшего романа Жорж Санд. Сильнее всего их сближала музыка, невзирая на то, что Жюльетта питала слабость к Мейерберу да иногда просила петь своих подруг, а те, немилосердно фальшивя, выводили Делакруа из терпения. Она восприняла вкусы своего времени и, должно быть, вместе со всеми сожалела, «что такой очаровательный мужчина пишет подобные картины», — дабы приучить «хищника» рисовать цветочки, она засыпала его изысканнейшими букетами. На ней лежала печать условностей ее круга, но не было и тени ханжества: в минуты страсти она многое себе позволяла и бывала весьма снисходительна к причудам своего любовника, о чем и свидетельствует одно из избежавших уничтожения писем. Четырнадцатого августа 1850 года Делакруа благодарит подругу за подарок — слепок ее руки: «Теперь у меня есть твоя ручка, которую я нежно люблю. Надо и мне сделать слепок с какого-нибудь места, чтоб он занимал твои мысли в мое отсутствие. Приходи, выберем это место вдвоем».
Переписывая строки из «Покинутой женщины»[558], Делакруа, безусловно, имел в виду госпожу де Форже: «Женщина всегда благодарна тому, кто угадает логику ее своенравного сердца, внешне противоречивый ход мыслей, затаенную стыдливость чувств, то робких, то смелых, удивительное сочетание наивности и кокетства…» Связь с дамой из высшего света льстила Делакруа. В ней виделась ему еще одна возможность восстановить положение в обществе, которого он лишился вследствие разорения семьи. Он даже подумывал о женитьбе, но светскость Жюльетты неизбежно сделалась бы препятствием к работе. Потому он предпочел видеться лишь время от времени, а начиная с 1840 года — все реже и реже, ибо его расстроенное здоровье все более ослабляло и без того капризный темперамент.
Госпоже де Форже, следовательно, случалось переживать разочарования, но она, как правило, не таила обиды и вскоре посылала ему цветы, книгу, приглашение в оперу. Отношения подобного рода связывали госпожу Делессер (госпожа Дамбрез в «Воспитании чувств») с Мериме. Приятность их состояла кроме наслаждения в наличии общих вкусов и удобств для обеих сторон. Положение супруги префекта Сены позволяло госпоже де Форже принимать людей полезных, оказывая тем самым услугу людям приятным. Несмотря на известную легкость нравов, для нее всегда оставались распахнутыми двери — в память о ее героическом детстве, — которые закрылись бы перед любой другой, а присутствие в гостиной госпожи де Лавалетт преисполняло визитеров почтением. В 1848 году президентом Республики стал кузен Жюльетты — Луи-Наполеон, и ей открылась дорога на самый верх, однако она не злоупотребила дружеским расположением, которое питал к ней вельможа.
Воистину человек, подобно Делакруа, стремящийся во что бы то ни стало обрести вес в обществе, о такой любовнице, как госпожа де Форже, мог только мечтать, тем более что благодаря своей независимости она вольна была принимать мила друга во всякое время, не страшась ревнивого мужа или домочадцев, не будучи при этом и слишком часто свободной — в силу светского образа жизни. Появиться в ее ложе, проехаться с ней в ее виктории[559] — значило обратить на себя внимание. И все-таки кое в чем она уступала госпоже Буланже: та брала фантазией и молодостью — Жюльетта была всего на четыре года моложе своего возлюбленного, — и Делакруа не спешил порывать нежной дружбы с художницей. Однажды весенним утром 1848 года Элиза ворвалась в мастерскую. «Ты засиделся. Едем со мной в Голландию, у меня есть целый месяц… — Но, дорогая… — Прочь заказы, прочь бережливость — я тебя похищаю». Элиза собрала чемоданы, купила билеты, и, прежде чем Женни успела вмешаться, парочка уже катила по направлению к Бельгии. Сначала Брюгге — город Карла Смелого, упоительная тишина. Затем Антверпен — поразительные, гигантские композиции Рубенса, обрамленные мраморными колоннами в стиле барокко. Делакруа пишет Пьерре: «Это бог здешних мест. Ему, как и другим, случалось быть неровным. Усердствуя, он холоден и сух, когда же ему удается высвободиться из-под власти натуры, тогда он становится великим Рубенсом». В Амстердаме он воочию увидел гетто, которое некогда писал Рембрандт, что же до картин прославленного мастера, то их литературное содержание занимало Делакруа в большей степени, нежели живопись. Подобно ему самому, Рембрандт заставил свою кисть служить величественным мифам. Делакруа полюбил этот край за суровую роскошь: сверкающая медная утварь и полированная мебель пришлись по
