А в области «чувств» весна 1833 года многое обещала. В то самое время, когда Делакруа вовсю ухаживал за госпожой Буланже, Бюло[555], директор «Ревю де Де Монд», попросил его написать портрет молодой сочинительницы, которой он прочил незаурядное будущее, — Жорж Санд. Она тогда, потрясенная разрывом с Мюссе, только возвратилась из Венеции, везя с собой любовника-итальянца, двух малолетних детей и замыслы трех романов. Жила она на набережной Малаке, 19 — по соседству с Делакруа. В назначенный день Жорж легко взошла по ста семнадцати ступенькам, ведущим в мастерскую на набережной Вольтера. Округлое лицо, прекрасные глаза, густые русые волосы — как тут было не плениться. Она стала частенько наведываться в мастерскую: не выпуская папиросы изо рта, часами листала альбомы Гойи, копалась в папках Делакруа, проявлявшего по отношению к этой гостье исключительное великодушие. Жорж отвечала ему тем же: преподнесла ему бронзового змея — подарок Мари Дорваль. Молодая женщина, получившая прекрасное воспитание, но раба капризной фантазии, источала своего рода патетику, угадываемую и на том портрете, где она изображена в блузе, с платком вокруг шеи — точь-в-точь костюм грузчика на балу в Опере. Действительно ли Делакруа, «как все, был ее любовником», в чем он якобы заверял Вьель-Кастеля? Вполне возможно. Во всяком случае, если и была с его стороны попытка сближения, то удачная, ибо известно, какой холод воцарился между Санд и Мериме, когда в решительную минуту она излишней развязностью осадила пыл своего вздыхателя. Но не близость определяла ее взаимоотношения с Делакруа. Слишком уж изменчивым и беспокойным существом была эта Санд, и он никогда не стал бы в разгар работы обременять себя подобной любовницей. К тому же она все еще горевала по Мюссе, а нашего светского денди коробило от того, что у нее бывали пренесносные дружки. Словом, порешили ограничиться дружбой. В позднейшем письме Делакруа не скрывает, что когда-то она была ему желанна и что мысль о близости по-прежнему смущает его покой: «Вальмон, 17 сентября 1840 года. У меня тяжело на сердце от того, что не довелось обнять вас перед отъездом: в конце письма вы найдете целый рой невидимых кружочков, которые я покрываю поцелуями. Поцелуйте же и вы, душа моя, мои кружочки в память обо мне». Однако, что и говорить, Жорж безмерно усложнила бы его жизнь, да и утомила бы (романистка слыла подлинной вакханкой), и Делакруа счел за лучшее возобновить флирт с Элизой.

Они часто виделись, обменивались картинами, Элиза копировала пастелью его работы, а подобное внимание не могло не льстить. Сдалась она довольно скоро — сама явилась вдруг в мастерскую на набережной Вольтера, такой уж на нее нашел каприз. Но об этой ли связи мечтал Делакруа? Теперь, когда он вкусил славы и к нему благоволили в Тюильри, он метил выше. В нынешнем его положении приличествовало обзавестись любовницей повлиятельнее, чем какая-то Буланже. Вы спросите, что же бедняжка Дальтон? По-видимому, Делакруа дал ей понять, что все между ними кончено, и она в ответ написала следующую записку, нимало, впрочем, не разжалобившую «хищника»: «Дорогой Эжен, молю тебя об одном: помоги мне забыть, что другая вошла в твое сердце. У меня никогда недостанет сил — захоти я того — не принадлежать тебе всецело, телом и душой. Они — твои, я вся — твоя. Посмотри, как я спокойна, как я люблю тебя. Поверь, родной, я нашла в себе мужество не донимать тебя более слезами и упреками, — нет, увидишь, я стану любить тебя так, как ты пожелаешь. Клянусь: отныне я буду тебе только сестрой».

Грустная история, что и говорить. Но, с другой стороны, все эти мелкие трагедии отнимают порядочно времени и расстраивают нервы. В 1839 году Делакруа выхлопотал для миссис Дальтон разрешение на поездку в Алжир и таким образом окончательно от нее избавился, тем более, что в его жизни появилось новое лицо, которому англичанка сразу пришлась не по душе. Пьерре подыскали ему служанку (за сорок франков в месяц, не считая еды), и та вскоре прибрала весь дом к рукам. Женни Легийу, мать-одиночка из Бретани, некрасивая, упрямая, но преданная, как собачонка, избавила Делакруа от каких-либо забот по хозяйству и окружила ревнивым обожанием. Случилось так, что именно Женни заняла первостепенное место в жизни мэтра, ровно ничего не знача для него как женщина. Не переступая порога его спальни, она учредила над ним своего рода опеку. Взялась сама вести счета, что привело к охлаждению с милейшими Пьерре, на которых до тех пор возлагалась эта обязанность; сумела отвадить друзей, которые были ей не по вкусу, и рьяно оберегала покой своего благодетеля от назойливых любовниц: «Опять здесь была эта Дальтон… В хорошеньком же вы виде! Эта женщина вас убивает!» Бедняжка, должно быть, отроду и доброго слова не слыхавшая, попав в дом Делакруа, шагнула, как говорится, «из грязи в князи». Точно завороженная она глядела на холсты, где прямо на ее глазах возникали дива дивные. Темная бретонка усматривала в этом безусловное чудо, и преданность возрастала до боготворения. Многие биографы утверждали, что Женни была не просто экономкой: ошибочно читая инициал «Ж» в «Дневнике» как Женни, они полагали, что это ее водил Делакруа в концерты и даже на обеды, тогда как речь шла об очередной его кузине — Жюльетте де Форже.

Появление этой кузины помешало Делакруа всерьез увлечься ветреной Элизой. У Жюльетты де Форже, урожденной де Лавалетт, было много общего с Альбертой де Рюбампре, но даже в том, что их сближало, Жюльетта затмевала предшественницу. Ее тоже связывало с Делакруа какое-то отдаленное родство, но такое уж далекое, что они никогда и не сталкивались. Эжен повстречал ее в 1832 году в Дьеппе, куда заехал из Вальмонского аббатства. Отец ее[556] при Империи был видным сановником — главой почтового ведомства, а мать состояла в родстве с Богарне, так что Жюльетта доводилась крестницей самой императрице. Она занимала великолепный особняк с примыкающими к нему двором и садом на улице Ларошфуко, 19 — неподалеку от госпожи де Рюбампре. Жила она тоже независимо, отдельно от мужа, а в 1836 году осталась вдовой и обладательницей значительного состояния. Светлые локоны и дивный стан так и просились на портрет Лами. Делакруа всегда влекли женщины, напоминавшие его мать, — утонченные, изящные, уравновешенные.

Ко всему прочему, госпожа де Форже была осенена своего рода героическим ореолом. Во время «Ста дней», позабыв о присяге королю, генерал де Лавалетт поспешил примкнуть к императору. Его приговорили к смертной казни. Тогда