в Тур-д’Аржан, в кабачке папаши Кузине, вместе с молодым художником Эмилем Деруа[549]; художник этот — одаренный юноша, талант сродни бонингтоновскому — с позволения мэтра копировал «Алжирских женщин». Случалось Делакруа задержаться перед старинными холстами у торговца Аронделя, столь щедро расценивавшего свои сокровища, — он замечал там все того же незнакомца, потрясенного, восхищенного какой-нибудь очень мрачной и очень барочной композицией. Уже раза два или три Буассар знакомил Делакруа с его юным поклонником. «Господин Бодлер, — говорил он, — увесил все свои три комнаты на верхнем этаже особняка вашим „Фаустом“, однако тогда мэтр не обратил на него никакого внимания».
Но вот появляется в «Артисте» статья о Салоне 1846 года, начинающаяся словами: «Без сомнения, Делакруа — самый оригинальный художник с древнейших времен до наших дней…» Как, это тот самый буассаровский Бодлер?.. Взгляд хищника озаряется благосклонностью, и юный критик получает разрешение — ох какое редкое — запросто заглядывать в мастерскую. Отныне Бодлер то и дело замещает Шенавара в прогулках по набережным. В необычности его суждений много надуманного — Делакруа этого не любит, однако похвалы его умны, и мэтр, оттаивая, пускается иной раз в откровенные разговоры о себе, о живописи. Приятели Бодлера сгорают от зависти, но и подтрунивают над ним при случае, так как с некоторых пор он чуть ли не в каждую фразу вставляет: «Как говорит Делакруа…»
Другому дому на острове Сен-Луи суждено было занять в сердце Делакруа еще большее место, нежели отелю Пимодана. В 1840 году Делакруа посоветовал князю Чарторыйскому[550], другу и покровителю Шопена, купить особняк, построенный Лево[551] для председателя Ламбера де Ториньи, и сам, влюбленный в эту постройку, взялся даже реставрировать роспись Лесюэра[552] в кабинете Муз, — трудно представить себе автора «Сарданапала», аккуратненько подрисовывающего целомудренные классицистические композиции. Сто лет спустя, когда Музы уже давно будут покоиться в Лувре, особняк станут реставрировать, и тогда на стене обнаружат какие-то рисунки и следы ударов нетерпеливой кисти. Как знать, быть может, точеные фигурки Лесюэра помогут Делакруа расписать библиотеку Сената. А создавая плафон Аполлона в Лувре, он, несомненно, вспоминал лебреновский плафон в галерее Геркулеса. Благородные очертания особняка, погруженного в тишину острова, навевали чарующие грезы о временах давно минувших. Казалось, что ты в Венеции или Амстердаме, за сотни лье от Бульваров. Приоткрыв массивную входную дверь, позади которой еще сохранились крюки для алебард швейцарцев, попадаешь в совершенно иной мир, которому по-восточному пышная Польша вернула его подлинную жизнь. Гайдук, в красной венгерке и меховой шапочке, встречает экипажи; лакеи, в ливреях, расшитых галунами, провожают гостя в галереи, увешанные какими-то диковинными портретами и вытканными серебром коврами, установленные гигантскими вазами. Из-за портьеры выглядывает обворожительная головка и слышится соната Моцарта. Улыбка, пальчик, поднесенный к улыбающимся губам: «Тсс! Шопен…» По торжественным вечерам вся улица запружена экипажами; во дворе кучера греются вокруг костра. Миловидные княгини выступают впереди своих благоверных.
Этот мир Делакруа ощущает своим — более своим, нежели Тюильри: только здесь и сохранился воистину дух старого режима; это мир, к которому принадлежал и Талейран. «Делакруа, — писал Кассу, — рожден горожанином, причем горожанином первого из городов — Парижа. Это истый парижский вельможа». Но вот появился Оссман[553] со своей оравой разрушителей. Незадолго до смерти Делакруа, живший тогда на площади Фюрстенберг — одном из оазисов, не тронутых реконструкцией, — писал: «В результате перестроек, уподобивших нас всем прочим городам Европы, я больше не узнаю свой Париж. Насколько раньше я любил его, настолько теперь он мне чужой».
Глава XII
Прекрасные дамы
В этом вопроса, как, впрочем, и во многих других, восточный дух владел им решительно и безусловно. В женщине он видел прелестную безделушку, способную будить воображение, но становящуюся непокорной и надоедливой, стоит впустить ее на порог своего сердца, нещадно пожирающую время и силы.
Бодлер. Романтическое искусство
Совершив вместе с Делакруа прогулку по улицам Парижа от склонов Монмартра, где жили Тьер и госпожа Марлиани, до острова Сен-Луи, прибежища истинных поэтов и истинных принцесс, переступим теперь пороги домов, где ждали его, бывало, приветливые любовницы и милые подруги. Первые биографы Делакруа полагали, что в его жизни, целиком заполненной работой, не оставалось места для продолжительных романов. Сначала — случайные связи с натурщицами, потом — раннее затворничество под опекой экономки, сделавшейся полновластной хозяйкой в доме. Любовь к живописи и в самом деле преобладала в нем над другими привязанностями. Женщины не занимали Делакруа так сильно, как его приятелей Мериме и Стендаля, однако — это видно из истории с Альбертой де Рюбампре — один и тот же тип привлекал всех троих. Очаровательная Альберта промелькнула, не оставив в сердце своего кузена глубокого следа. В период с двадцати пяти до тридцати пяти лет немалую роль в его жизни, хотя и со значительными перерывами, играла бывшая танцовщица миссис Дальтон, с которой он познакомился в Лондоне, а затем привез в Париж. Сохранился ее портрет: сентиментальная, уже несколько располневшая дамочка, благообразная, круглоликая, с тяжелой грудью и пышными бедрами — при необходимости она служила превосходной натурщицей. У миссис Дальтон «помимо всего прочего — золотое сердце, и потому ее привязанность стоит многих других». Весьма лестный отзыв, лишенный и тени сладострастия, но сулящий долгую и прочную связь. Добрый друг миссис Дальтон не станет смеяться над его физической слабостью, из-за которой он не искал побед над более блистательными дамами, — а победы, надо сказать, давались ему легко. У своего возлюбленного миссис Дальтон научилась недурно владеть кистью, а также литографским карандашом и сама зарабатывала себе на жизнь.
На исходе четвертого десятка — проклятый возраст для женщины в те бальзаковские времена — она стала отчаянно цепляться за своего гения, а Делакруа, возможно, еще и оттого так неожиданно собрался в Марокко, что ему не терпелось с ней порвать. Миссис Дальтон не унималась: ревновала к позировавшим ему еврейкам, а по возвращении Делакруа попыталась возобновить прежнюю связь, но он, на костюмированном балу у Александра Дюма, свел знакомство позанятнее. Отправляясь к Дюма в четверг, на середине поста 1833 года, Делакруа уже заранее состроил кисловато-снисходительную мину, — мог ли он предполагать, что увлечется свеженькой, белокурой, задорной и своенравной Элизой Браво, к тому же неплохо рисовавшей и состоявшей в браке с бездарнейшим из учеников Энгра — Буланже. Парижанка до мозга костей, она принадлежала к тому же полубуржуазному полубогемному кругу, что и госпожа Биар[554], вскружившая голову самому
