Картошка! Мы все прошли через советскую практику, когда первокурсников отправляли в совхозы на уборку картофеля. Жить там приходилось в, мягко говоря, антисанитарных условиях: неотапливаемые бараки, туалет во дворе, чавкающая глина под ногами, осенние ливни и тяжелые мешки, которые надо было ссыпать в грузовики. Шутка того времени: мешок был большой, но пыльный. Там формировалось студенческое братство, завязывались романтические отношения, которые нередко завершались ранними студенческими свадьбами.

А потом, много лет спустя, когда их дети не могли понять, что такое картошка и при чем тут студенты, за какие грехи они должны ее убирать, взрослые дядьки и тетьки – толстые, лысые, скучные, где только не живущие и чего только не повидавшие – ловили себя на мысли, что то был счастливейший период их жизни, вспоминали его с нежностью и печалью и жалели своих неразумных деточек, которым этого счастья не обломилось. Среди толстых дядек и автор этих строк, которого некогда командировали «на картошку» в качестве комиссара для руководства салагами-первокурсниками.

Павлик истово выполнял совет декана и беспрерывно донимал своих однокурсников вопросами. Он со своей короткой комсомольской стрижкой даже внешне сильно отличался от этих патлатых хипарей в невиданных импортных джинсах. А его манера записывать все разговоры воспринималась ими как повадка стукача. Впрочем, не сильно-то они опасались, если позволяли себе в его присутствии самые антисоветские разговоры.

Между тем мир поворачивался перед Павлом, как стороны кубика Рубика, который он впервые увидел в руках своих сокурсников. Паша начинает понимать, почему они, за редким исключением, не любят советскую власть, а по ночам ведут себя в соответствии с интеллигентской присказкой тех лет «есть забава на Руси ночью слушать BBC».

Каждый из них по-своему не любил Софью Власьевну (так конспиративно звали советскую власть шутники того времени). Евреи – за то, что им был запрещен выезд на историческую родину, селяне – за то, что при Хрущеве налогом была обложена каждая яблоня на приусадебном участке, провинциалы – за колбасные электрички, поскольку дефицитная колбаса была только в Москве, столичные юноши – за то, что вынуждены были по ночам читать самиздат и тамиздат.

На память приходит эпизод из собственной жизни. Я, молодой директор школы, накануне празднования Нового года по разнарядке получаю чахлые новогодние елки. И на них тогда был дефицит. Беру себе три, с расчетом на двух педагогов, с которыми я работал в прошлой школе. Живут они неподалеку. Надо лишь перейти Ленинский проспект. Предварительно по телефону идет разговор интеллигентов: «Вы уже съели пирожок, который я давал вам на прошлой неделе? Если съели, то передайте его Ивану Ивановичу». Речь о самиздате.

Друзья приходят ко мне, и мы, захватив елки и полный портфель самиздата, где, в частности, обретался и запрещенный «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, пересекаем проспект. Неожиданно раздается свисток милиционера. Подойдя к нам, он требует открыть портфель. В этот момент я почувствовал, что мои волосы встают дыбом под зимней шапкой. В голове пронеслась статья тогдашнего уголовного кодекса: пять лет за хранение запрещенной литературы плюс два года за ее распространение. Ведь нас трое, следовательно, семь лет заключения каждому из нас обеспечено!

Милиционер требует открыть портфель. Всё, конец. Слава богу, зимой темнеет рано. И мой коллега нашелся, проявив самообладание. Он послушно открывает портфель. «А где топор?» – вопрошает защитник правопорядка. Ах, вот в чем дело! Он решил, что мы срубили елки на соседней улице. Предъявляю справки о том, что елки приобретены законным путем, на чем мы с ним радостно расходимся. Отирая пот со лбов, продолжаем дорогу. Но стоило бы нам начать качать права, требуя предъявить ордер на обыск, сержант потащил бы нас в отделение милиции, где при полном освещении портфель был бы открыт, и тогда свой тюремный срок мы бы точно получили. Такие были времена.

Вернемся к Павлу. Постепенно, вслушиваясь в разговоры, он постигает страшные истины. О том, что его патриотизм гроша ломаного не стоит; что страной руководят бездарные духовные импотенты-дальтоники, несущиеся на красный свет, а вся страна у них в заложниках. Про безумную коммунистическую партию, в которой заседают по преимуществу карьеристы, доставшие всех своим тухлыми догмами марксизма-ленинизма. Что нет ничего опасней синтеза православия с коммунизмом. Хочется закруглить мысль стихами Александра Тимофеевского:

Быть может, не во сне, а наяву

Я с поезда сойду напропалую

И в чистом поле упаду в траву,

И зареву, и землю поцелую.

Конечно же, ты прав, хоть на Луну,

Хоть к черту на кулички, но не ближе —

Чем я сильней люблю свою страну,

Тем больше государство ненавижу.

Точнее, даже не государство, а правящий слой, который набрался наглости говорить от имени государства и всего народа. И наконец, самое главное, что постиг милый Павел: существует заповедная территория, не подвластная никому – ни государству, ни начальникам. Территория, на которую не распространяется их власть, которую нельзя завоевать никакими армиями и флотами. Это поэзия в частности и культура в целом.

При всем том в душе Павел остается советским человеком. Момент истины наступает, когда в совхоз приезжают представители парткома университета. Цель их визита – собрать компромат на ту самую женщину-декана в халате нянечки, которая с 17 баллами приняла Павла в университет. Вина ее заключается в том, что она имела смелость пригласить заморского гостя Якобсона для чтения лекций в главном советском университете в разгар холодной идеологической войны.

Оказывая давление на Павла, парткомовцы задают сакраментальный для того времени вопрос: ты что, не советский человек? Испытанный прием манипуляции – противопоставить одну черту личности в целом. Ты что, не мужик? А если мужик – выпей стакан водки. Ты что, не православный, а если православный – бей жидов, спасай Россию. Ты что, не грузин? А если грузин – подержи на выборах Звиада Гамсахурдию, приход к власти которого чреват кровавой гражданской войной. Ты что, не советский человек? А коли советский, подпиши очередной коммунистический почин или донос.

Но женщина-декан не ошиблась в своем протеже. Павел был на той памятной лекции Якобсона. Не зная большей половины слов, он всё понял душой благодаря врожденному чувству языка, которое угадала в нем женщина в халате нянечки.

Между Павлом и партийным функционером