Находят и сочинения, которые современный грамотный христианин назовет абсурдом или ересью. Границы учености и представления о норме были другими. Человек, с детства включенный в цикл традиционных практик и верований, редко мог перечеркнуть весь свой опыт и все привычки после рукоположения в священники, пострига в монахи и чтения минимального круга богослужебных текстов. Он прибегал к тем же бытовым или аграрным обрядам, как-то встраивая их в систему христианских представлений.
Иоанн Креститель в пустыне получает дар пророчества (Господь в образе ангела благословляет его). В руке пророка – свиток с фрагментом его проповеди: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное…» (Мф. 3:2) и чаша, в которой изображен Христос-Младенец, Агнец Божий («вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира», Ин. 1:29). За плечами Иоанна – Иерусалим. В нем видна русская белокаменная церковь с луковичным куполом. Это частая деталь: изображая Иерусалим, русские мастера писали в нем знакомый им образ православного храма (а европейские художники переносили евангельские сцены в привычный для них антураж средневекового города с романскими и готическими постройками). Необычно здесь другое: иконописец нарисовал множество зверей, которые буквально заселили пустыню. Среди прочих, тут появляется аспид – змей с лапами и красной головой, и две странные красные морды. У одной из них торчат высокие уши, напоминающие рога. В другом контексте эти головы явно обозначали бы демонов. Может быть, иконописец показал бесов, обитающих в пустыне. Но, скорее, это просто игра форм – такое нередко происходило в иконографии XVII в.
Иоанн Предтеча в пустыне, первая треть XVII в.
Музей русской иконы им. Михаила Абрамова, Инв. № ЧМ-127.
И все же церковная позиция отчасти влияла на простых людей. Разных мифологических персонажей, от ходячих покойников до локальных духов (духов-хозяев какого-то места) стали нередко связывать с христианскими чертями/бесами. До сих пор в разных регионах люди рассказывают, что им явился либо «домовой», либо «домовой черт». А на вопрос о происхождении водяных и прочих духов могут ответить, что они «упали с небес»[470]. При этом воплощением абсолютного зла их не считают и общаются с ними так, как это нужно в той или иной ситуации.
Если вера в разных дохристианских персонажей сохранялась все века, то почему кикимора упоминается только в середине XVII в., а другие духи еще позже? В чем причина такого долгого «молчания»?
В средневековой Руси фольклорные мотивы почти не проникали в тексты. Это неудивительно, учитывая среду, в которой создавались и распространялись литературные произведения. Их писали церковные иерархи, хорошо образованные монахи и священники, представители светской элиты. В их среде вера в таких персонажей была явно ниже, чем среди других людей – включая простых иноков и сельских священников. Кроме того, книжность была серьезным делом. Записывали в основном важные вещи и нравоучительные истории, а не мелкие происшествия или слухи о проделках домового. Кикимору и ее собратьев явно видели не только в XVII в., но писать об этом, называя их славянскими именами (а не «демонами», по литературной традиции), никто не собирался.
Скептики могут усомниться, что в локальных духов вообще верили на Руси, раз о них не упоминали. Но такое сомнение опровергали сами средневековые авторы. Они не описывали в подробностях местные верования, но столетиями осуждали русских людей, которые «творят древние обряды» у колодцев, на перекрестках дорог, на могилах, в лесу и в других местах[471]. Что это за обряды и с кем именно общались люди – нам почти неизвестно. Книжники упоминали только мертвецов («нави», «упыри») и славянских божеств: Перуна, Мокошь, Рода и рожаниц и прочих, которым «все еще служат» неразумные простецы. Но, скорее всего, спустя века после крещения древних богов (чьи культы сознательно уничтожали) уже прочно забыли в центральных русских землях. В отличие от мелких духов-«соседей», у которых не было ни идолов, ни капищ, ни служителей-волхвов и веру в которых не так просто было искоренить. Церковные авторы привычно повторяли имена «ложных богов», осуждая неверные, «языческие» действия простых христиан, которые явно не молились Перуну, но привычно кормили покойников и домовых. Иногда книжники связывали эти ритуалы даже не со славянскими, а с древнегреческими «ложными богами». В XIV в. новгородский архиепископ Моисей осуждал колдовское изгнание «немощного беса, глаголемаго трясцю» (трясовица, лихорадка) с помощью «проклятых бесов елиньских»[472]. Разумеется, чтобы вылечить лихорадку, Зевсу или Асклепию в Новгороде не молились. Упоминание что древних эллинов, что славянских божеств – только книжные формулы. Зато общение с мертвецами и локальными духами даже в последние века часто происходит у колодцев, в лесу и других местах, о которых говорили древнерусские авторы. Фольклористы и антропологи давно изучают и описывают такие практики. В Средние века эти обряды были распространены не меньше, но, увы, еще не было этнографов.
Информацию о древнерусском фольклоре историкам приходится собирать по крупицам – вплоть до XVII в. В это время ситуация изменилась. В русских текстах один за другим появлялись рассказы, в которых явно угадываются славянские фольклорные корни.
Произошло это по двум причинам. Во-первых, в XVII в. начался своеобразный социальный дрейф – за перо взялись представители разных слоев общества, от приказных дьяков до провинциальных священников. Они стали рассказывать о себе гораздо больше и чаще, чем их предшественники. Их сочинения никто не цензурировал. В тексты проникли новые мотивы и сведения, которые в прежние века, в монастырских и церковных скрипториях не считали ни важными, ни достойными записи.
Во-вторых, во второй половине XVII в. народные магические практики и верования оказались в фокусе внимания властей. Колдунов начали активно преследовать и судить, конфискуя и сохраняя их записи и тетради с заговорами. Кроме того, следователи записывали показания обвиняемых – «расспросные речи». Они интересовались главным образом вредоносной магией, направленной на власть – судей, воевод, царскую семью. Но записывали и рассказы о порче, которую насылали друг на друга простые люди. В начале XVIII в. эти преследования получили новое обоснование – в российское законодательство включили обвинение в заключении пакта с сатаной[473]. В следственных делах еще громче зазвучали голоса простых людей, подвергнутых допросам. Минус этих источников в том, что речи записывали не дословно, а в пересказе. Однако есть и плюс: в отличие от многих европейских судов, следствие вели люди, достаточно близкие по своему культурному опыту к самим допрашиваемым. На Руси не разработали «теологию колдовства» и подсудимым не пытались навязывать готовую систему представлений о дьяволе и его земных агентах[474].
В результате тексты XVII в. – от житий до следственных дел – вынесли на поверхность интереснейшие представления о
