Земля святая, мать всего живущего,

Все ты рождаешь, все ты возрождаешь вновь,

И все, что есть, питаешь силой жизненной.

И высь, и хлябь, — все под твоим блюстительством:

Ты погружаешь мир и в тишину, и в сон,

И вновь выводишь свет и прогоняешь тьму.

Ты мрак подземный хаоса безмерного

В себе скрываешь, ты и бури с грозами

Уздаешь и на волю выпускаешь их,

Взметая зыбь, вздымая ночь, взбивая шторм,

Но вновь являешь взорам солнце доброе[310].

Далее в тексте следует мольба к «Великой Матери Богов» вселить силы в травы, из которых молящийся, видимо лекарь, изготавливал свои снадобья. В одной из таких рукописей, созданной в Италии в середине XIII в., молитва была специально стерта каким-то благочестивым средневековым читателем, но он не тронул красноречивую миниатюру[311] (рис. 25). На ней молодой человек, слегка преклонив колена и странным образом скрестив пальцы, стоит перед персонификацией земли, сидящей на довольно безобидном морском чудовище и держащей в руке рог изобилия[312]. Мало христианского в этом образе, не говоря уже о тексте. Читатель того времени чувствовал какой-то намек на законную молитву, но подана она сознательно иначе. Возможно, здесь проявил себя один из распространенных принципов внедрения магии в христианский мир, когда имена святых и даже сам Христос включались в жесты и обряды, для Церкви неприемлемые[313]. Но нет и ничего более типичного в таком отношении к земле-прародительнице. То, что давало людям хлеб насущный, не могло не почитаться религиозным сознанием средневекового человека, даже если он не переходил грань обожествления. Церковь зачастую не только была терпима к подобным проявлениям магии, но и отчасти «канонизировала» их. Например, античный образ сидящей на змее земли-Tellus был введен в христианскую иконографию. В политической мысли плодородность земли метафорически соотносилась с одной из основных функций государя — обеспечением материального благосостояния подданных.

Рис. 25. «Моление земле». Сборник позднеантичных медицинских текстов. Вена, Национальная библиотека. Ms. 93. Л. 33r. Фото О. С. Воскобойникова

Молитвенный страх, который, по мнению священника, должен был зреть в душах верующих исключительно по отношению к Богу, скорее всего, определял отношение человека к непостижимым силам природы. При чтении средневековой хроники часто создается впечатление, что ее герои — жертвы несправедливостей природы, насылающих на них неурожаи, землетрясения, саранчу, волков, наводнения, кометы, множество лун, солнце разных цветов и прочие обыденные аномалии. Карл Великий пытался даже организовать охоту на волков, пришедших, видимо, из Азии[314]. Кажется, что человек на протяжении столетий не жил, а выживал. Но не стоит считать хронистов простецами, потакавшими вкусам таких же простецов. С точки зрения мало-мальски образованного средневекового историка, почти всегда монаха, за несправедливостями природы стояла высшая справедливость Творца, карающего свое нерадивое творение, Человека, за его многочисленные грехи. Поэтому средневековые люди, в целом не менее впечатлительные, чем мы, склонны были преувеличивать всякое бедствие. Слишком дождливая или холодная зима и засушливое лето, конечно, отрицательно сказывались на урожае, но все же средневековая Европа чаще недоедала, чем по-настоящему голодала.

Пытались, конечно, и понять эмпирически, почему земля иногда извергает пламя или содрогается от внутренних толчков, но взялись за дело поздно и нерешительно. Анонимный интеллектуал первой половины XII в., читая рассказы Григория Великого о чудесах италийских отцов и его беседы на Евангелия, наткнулся на место, где знаменитый экзегет уверяет читателя, что землетрясения, о которых в преддверии Страшного суда пророчествует Лука[315], нередко разрушают целые города и в его время, то есть около 600 г. Поскольку в рукописи перед этим авторитетным суждением оказалась свободная страница, читатель решил написать небольшое, в тридцать строк, дидактическое стихотворение на латыни, к счастью обнаруженное и изданное[316].

1. Если б о землетрясеньи   мог я четкое дать ученье,

Тогда б о земли движении   получили вы истинное наставление.

Понеже предмета не знаю,   к духу в помощь взываю:

С ним я неложно   поведаю вам все, что можно

5. Народам знать о причинах,   движенье родящих в глубинах.

Скрывают земли тенеты   пустоты, как учат поэты,

В коих ветры томятся, словно разбойники, длятся

Вечно их битвы, от боя   их нет наверху нам покоя.

В узилище прю затевая,   землю они сотрясают,

10. Воды бушуют, и долы   вздымаются выше, чем горы.

Тут-то душа человека   трепещет в преддверии века

Конца, сотрясенье   земли тому как бы знаменье.

Но более твердым путем   мы вслед за наукой пойдем.

Всего элементов четыре   от века веков и поныне,

15. Ежели верить Платону,   правят в телах по закону.

Меняют они положенье,   сменой погоды в движенье

Толкаемы. Землю буравит   вода, точит ее и дырявит:

От разрыхленья такого   земля стать водою готова

Сама иль помощницей верной,   в хранении влаги усердной.

20. Случается, что крепчает   она, а то плотность теряет,

В бездну ее бросает,   великий погром сотворяет

Она в этот миг, низвергаясь   и в тартарары опускаясь.

Башням, стенам, затворам   не выстоять под этим напором,

Люд, страхом объятый,   к смерти готовый внезапной,

25. Геенны разверзшейся пасть   видя, не хочет упасть

Так глубоко и Спасу   он молится громким гласом,

Да упасет от паденья,   нашу плоть на съеденье

Пожару, что грех карает   того, кто в пороках не знает

Меры, не бросит,   но пусть вместо ада возносит

30. Нас Он на небо с Собою   в вышнего счастья покои.

Ровное число строк, умелое использование полиптота, анафоры, аллитерации, риторической этимологии — все это говорит о том, что перед нами продуманное дидактическое стихотворение, жанр, к тому времени вполне устоявшийся. Оно написано популярным с XI в. гекзаметром со зрелой двусложной внутренней рифмой в цезуре: такой «леонинский» стих известен русскому читателю, например по вагантам[317]. В зачине находим обычное с поздней Античности изъявление скромности, «невежества» и воззвание к помощи «духа». Однако эта скромность не должна нас обмануть: автор идет в своем объяснении дальше Григория Великого. Начиная с «поэтов», то есть пересказывая своими словами то, что можно было прочесть в «Энеиде» и в псевдовергилиевой «Этне»[318], автор предлагает пойти «более твердым путем» науки (philosophia). Ссылка на Платона может свидетельствовать как о прямом знакомстве с латинским «Тимеем», так и о каких-то школьных знаниях: такие знания в XII в.