Лоренцо был немногословным человеком[75]. По свидетельству родственников, то ли с 1935-го, то ли с 1936 года он был вынужден постоянно уезжать на заработки[76], обычно во Францию. Лоренцо нелегально переходил границу на перевале Колле-делле-Финестре — вместе с такими же бедняками с заскорузлыми ладонями и стертыми в долгих переходах ступнями.

Брат Джованни, старше всего на два года, с острым взглядом и пышной шевелюрой[77], часто составлял Лоренцо компанию. Братья вместе пробирались тайными тропами[78] — бывало, шагали целую неделю[79]. Мне порой кажется, будто я вижу: Лоренцо и Джованни в горах, бок о бок с контрабандистами, перекидываются словечками на родном пьемонтском: ’ndôma, ’mpresa.

Они шагали размеренно, опустив голову, — старались экономить силы. Там, за нарисованной на карте линией, их ждала работа. На этих тропах можно было оказаться, только будучи контрабандистом или рабочим-нелегалом из приграничных районов, где грань между справедливым и несправедливым, законным и незаконным практически отсутствует[80]. Навстречу, в обратном направлении, из Францию в Италию, тоже шли бедолаги разного возраста.

Все ступившие на эти тропы начинали говорить на едином языке изгоев, несших на себе проклятие этих гор. Они были готовы ради миски поленты с сыром горбатиться под палящим солнцем и проливным дождем, но, если выпадал случай, никогда не упускали возможности побездельничать.

Доподлинно известно, что Джованни — бородач Джуанин[81] — с августа 1931 года регулярно бывал во Франции[82] (где жил «дядя Жан»[83]). Конечным пунктом был Лазурный Берег. Как вспоминал Леви[84], там «всегда можно было найти работу». Иногда они шли в Тулон[85] или в какой-нибудь близлежащий городок Юго-Западной Франции, но чаще всего — в Амбрён, небольшую коммуну примерно в 60 километрах от границы.

Когда начинался этап «Джиро д’Италия», проходящий через Колле-делла-Маддалена[86], контроль на границе ослабевал, и старики на такси отправлялись через перевал навестить своих. Если получалось, они еще и пропускали стаканчик-другой. Об этом в январе 2020 года мне рассказал Беппе, племянник Лоренцо — сын его второго брата Микеле (младше на 8 лет)[87]. Беппе объяснил, что каждое сообщество в их краях имело свой секретный язык: здесь никогда не общались между собой на итальянском, а исключительно на непонятном чужакам magüt[88].

Когда подходило время обеда, Лоренцо доставал видавший виды алюминиевый котелок[89], два крутых яйца, флягу с красным вином, сухари. Он ел, согнувшись всем телом, крепким, но уже изрядно изношенным — как у пожилого. На тот момент Лоренцо было около 31–35 лет. Деревянная ложка казалась частью его руки, а сам он напоминал мощное кряжистое дерево.

Этот здоровяк с обветренным лицом родился в Бурге — старейшем квартале не только каменщиков, но еще и рыбаков[90]. Пропитание и средства к существованию им давала река Стура, на берегах которой водились прожорливые и огромные, как кролики, комары.

Бурге был типичным старым итальянским кварталом, в котором столетиями ничего не меняется. Его легко представить, если изучить фотографии пьемонтских городков начала XX века[91] и слегка напрячь воображение. Двери не запираются[92]; возле полуразрушенной кирпичной стены стоят изъеденные жучком стулья — на них можно посидеть в редкие выходные, укрывшись от холодного ветра или палящего солнца. Дни здесь начинались затемно. А заканчивались — для тех, кто успевал вернуться домой, — с заходом солнца.

Сегодня Бурге выглядит иначе, но на улочках со старинными названиями и новой нумерацией домов можно разглядеть следы минувшего. Надо только хорошенько присмотреться к стенам, которые, конечно, уже не раз перекрашены.

Лоренцо жил на улице Микелини, дом 4[93] и 6[94]. Сейчас на этом месте дом номер 12[95]. Три комнаты на восьмерых: в одной — кладовка для тряпок и старого железа, во второй — мул и тележка. Это я узнал из книги Кэрол Энджер, биографа Леви. Четверть века назад она взяла интервью у троих родственников Лоренцо, среди которых оказался и его племянник Беппе[96].

По ночам местные мужчины доставали угрей из заранее устроенных на Стуре плотин или ловили рыбу бреднями и донками. На рассвете женщины, не уставая благодарить Бога, загружали в тележки ночной улов и везли продавать его таким же, как сами, беднякам. Здесь жили по правилу: «Делай, что умеешь; торгуй тем, что добыл»[97].

Бургерцы старались не ссориться по пустякам, однако время от времени местные мужчины устраивали настоящие уличные бои — то ли чтобы острее почувствовать вкус жизни, то ли чтобы на время забыть о ее тяготах. Старожилы и спустя девяносто лет с ностальгией вспоминали драки, в которых участвовали молодыми.

Все мужчины Бурге были либо рыбаками, либо жестянщиками, либо, как Лоренцо и Джованни, каменщиками[98]. В Фоссано центральные улицы заасфальтировали лишь в 1936 году[99]. Братья обычно возвращались домой уже в сумерках. Солнце на их улицу тогда не заглядывало даже днем — из-за ныне не существующей казармы Умберто I[100]. По словам Беппе[101], встречные расступались перед Лоренцо и Джованни со словами: «А вот и наши богатыри, вот наши Taккa[102]»[103].

3

Лоренцо был вторым ребенком в семье. Его родители, Джузеппе Перроне и Джованна Таллоне, сочетались законным браком в 1901 году[104]. Они зарабатывали на жизнь продажей металлолома и старого тряпья[105], хотя в официальных документах значились как «каменщик» и «разнорабочая»[106].

Оба младших брата Лоренцо стали жестянщиками: и Микеле, будущий отец Беппе, и Секондо, который, несмотря на имя, был не вторым, а четвертым и последним сыном в семье. Еще у Лоренцо было две сестры — Джованна и Катерина[107]. Катерина так и не вышла замуж и осталась жить с Лоренцо и Джованни, бородачом Джуанином[108]. В рыбацком квартале Фоссано их всех звали Taккa — возможно, из-за того, что они были склочниками и скандалистами.

Прозвища, называемые в тех краях stranomi — «странномы», — как и везде, отражают некие особенности, «странности» тех, к кому приклеиваются. Однако история их появления часто забывается, особенно если кличка возникла дома. Семейные предания обычно тщательно скрывают от посторонних, и детали со временем неизбежно стираются. Первым Taккa был, скорее всего, Джузеппе[109], хотя, возможно, история прозвища началась еще раньше[110].

Все мужчины в семействе Перроне-Taккa, в том числе и Микеле-жестянщик[111], el tulè bel-красавчик, скупились на слова. Братья пошли в отца, который, по словам Энджер, был «очень замкнутым и имел склонность к приступам черной меланхолии». Я видел его