В марте 1933 года в США в должность вступил новоизбранный президент Франклин Рузвельт. Его главной задачей было положить конец Великой депрессии. Европа была в смятении, в Германии пришел к власти Гитлер, а в Советском Союзе население подвергалось беспощадным репрессиям. В отличие от своего предшественника Герберта Гувера, Рузвельт был «интернационалистом»[73], но в наследство ему достались изоляционистский конгресс и страна, охваченная бедностью и лишениями. Пытаясь дать людям надежду посреди экономического бедствия, он начал инаугурационную речь одним из самых известных своих афоризмов. «Позвольте мне выразить твердое убеждение: единственное, чего нам следует бояться… это сам страх», – заявил он, давая понять, что его приоритетом было «во что бы то ни стало преодолеть» то, что он назвал «чрезвычайной ситуацией в нашем доме»[74]. В то время, когда социальная деградация, безработица, недоедание, в некоторых районах почти доходившее до голода, угрожали разорвать общественную ткань нации, международные отношения неизбежно отходили далеко на второй план перед лицом острой необходимости перезапустить надломленную капиталистическую систему Америки.
Решением, которое выбрал Рузвельт, стал «Новый курс», и в первые месяцы президентства он полностью сосредоточился на его реализации. Но сложное положение, в котором оказалась Европа, не ускользнуло от его внимания. Рузвельт не хотел просто наблюдать за кризисом со стороны. После неудач в Версале и Генуе и весьма скромных успехов в Локарно европейские правительства вновь пытались согласовать свои противоречивые интересы, надеясь заложить основу для экономической стабильности и стратегической безопасности. Поставив перед собой задачу защищать интересы США в мировой экономике, Рузвельт отправил представителей на две важные международные конференции, которые проходили параллельно, но имели разную повестку – одна в Лондоне, а вторая в Женеве.
На открывшейся в июне Всемирной экономической конференции в Лондоне очень скоро выяснилось, что американские переговорщики, действуя по поручению президента, были ничуть не более расположены к отказу от протекционизма как основного средства борьбы с Великой депрессией, чем их европейские коллеги. В результате 27 июля 1933 года конференция была фактически сорвана своим самым важным участником. В феврале 1932 года в Женеве началась претенциозно названная «Всемирная конференция по разоружению». Вскоре и она зашла в тупик: Франция заявила, что сперва следует договориться о безопасности и лишь затем – о разоружении, в то время как Германия требовала снятия ограничений, наложенных Версальским договором, чтобы снова вооружиться ради обеспечения собственной безопасности. Взяв шестимесячную паузу, в феврале 1933 года делегаты собрались вновь, уже чувствуя на себе зловещую тень только что установившегося в Германии нацистского режима. Но это лишь укрепило решимость Рузвельта добиться «очень, очень определенного» успеха в Женеве.
В доказательство своей доброй воли он распорядился сократить американскую армию, которая и так имела весьма скромный размер в 140 000 военнослужащих (всего на 40 000 больше, чем Германии было позволено иметь по Версальскому договору). Этот шаг встретил яростное сопротивление со стороны Военного министерства США. В ходе бурных споров в Белом доме начальник штаба армии генерал Дуглас Макартур, как сообщалось, выразил надежду, что когда США проиграют следующую войну и «простой американский парень, лежа в грязи с вражеским штыком в животе и вражеским сапогом на горле, произнесет свое предсмертное проклятие», то он прохрипит имя Рузвельта, а не Макартура[75]. Рузвельт был взбешен таким вопиющим нарушением субординации, и Макартур был вынужден отступить. Но генерал не смирился. Много лет спустя он вспоминал: «Меня чуть не стошнило прямо на ступени Белого дома»[76].
Инициатива президента не принесла результатов. Несмотря на его обращение ко всем 54 участникам с призывом «полностью ликвидировать все наступательные вооружения», дипломаты в Женеве продолжили поддерживать военный протекционизм, как их коллеги в Лондоне – протекционизм экономический. Дело так и не сдвинулось с мертвой точки. Последний удар был нанесен в октябре 1933 года, когда по поручению Гитлера германская делегация (возглавляемая Йозефом Геббельсом, недавно назначенным министром народного просвещения и пропаганды) покинула переговоры. Вдобавок немцы одновременно вышли из Лиги Наций (в которую Веймарская Германия была принята в 1926 году), мотивируя свой шаг отказом других держав предоставить Третьему рейху право на военный паритет. Получив горький урок в Лондоне и Женеве, Рузвельт решил хотя бы на время увести Соединенные Штаты с политической арены по ту сторону Атлантики, устало заметив: «Нам предстоит пережить период отказа от любого сотрудничества… в течение следующего года или пары лет»[77].
У этого отступления было одно важное исключение: Советский Союз. В октябре 1933 года президент вызвал двух своих самых доверенных помощников: Генри Моргентау, главу Сельскохозяйственного кредитного управления, которому в ближайшем будущем предстояло стать министром финансов, и Уильяма Буллита, опытного дипломата, который в 1919 году приезжал в Москву и пытался заключить мирное соглашение для прекращения Гражданской войны в России (он представил проект соглашения Уилсону, но конгресс отказался его поддержать). В отсутствие успехов в других частях Европы Рузвельт поручил им установить контакт с Москвой в надежде улучшить отношения между Белым домом и Кремлем – или, как он выразился на пресс-конференции, объясняя эту неожиданную инициативу, между «двумя великими странами, двумя великими народами»[78]. Превосходя своих противников-изоляционистов в конгрессе в стратегическом воображении, он полагал, что сближение с Москвой даст милитаристскому режиму в Токио четкий сигнал о недопустимости агрессивной политики в регионе, где пересекаются интересы СССР и США. В 1931 году японцы уже оккупировали Маньчжурию, что снова обострило давний пограничный спор с СССР, и, следуя лозунгу «Азия для азиатов», готовились к дальнейшей территориальной экспансии, что угрожало прямым столкновением с США в Тихом океане.
Москва не мешкала. После 16 лет дипломатической изоляции (с тех пор, как США приняли решение разорвать отношения после прихода большевиков к власти в 1917 году) соблазн восстановить официальные связи с самым мощным государством мира – и последней крупной страной, формально все еще не признавшей СССР, – был непреодолим. Уже через несколько дней советский нарком иностранных дел Максим Литвинов – изворотливый переговорщик, про которого говорили, что «он может сухим пройти через воду», – был на борту самолета, следующего в Вашингтон, куда он прибыл 8 ноября. Литвинов был идеальным кандидатом для этой миссии. Когда-то он был революционером-эмигрантом и вел жизнь, полную взлетов и падений, колеся по всей Европе и секретно закупая оружие, которое затем переправлялось в Россию для большевистской фракции запрещенной Социал-демократической рабочей партии (РСДРП). Он жил в Лондоне, где в 1903 году в здании Лондонской библиотеки встретился с Лениным, жил в одном доме со Сталиным во время V съезда РСДРП в 1907 году и женился на англичанке[79]. Теперь, в свои 57 лет, он был интеллигентным и великолепно образованным дипломатом, искушенным в жизни и прекрасно подготовленным для того, чтобы выстраивать непринужденные отношения со своими западными коллегами. Его сопровождал вездесущий Уолтер Дюранти, чьи приторно хвалебные статьи о сталинской диктатуре в The New York Times обеспечили ему не только долговременную благодарность Кремля, но и восхищение Госдепартамента США.
Первые сигналы не обнадеживали. Переговоры на официальном уровне забуксовали почти сразу же после вступительных любезностей, и через два дня стороны оказались в тупике. Это побудило Рузвельта лично вмешаться в происходящее, и он пригласил Литвинова в Белый дом для разговора с глазу на глаз. Вдвоем они быстро установили контакт, настолько при этом очаровав друг друга, что к концу вечера набросали проект «джентльменского соглашения» между двумя правительствами.
Литвинов с радостью согласился на два ключевых условия. Во-первых, он должен был подтвердить, что правительство СССР не станет вмешиваться во внутренние дела США через пропаганду или подрывную деятельность, – пункт, который был не более чем жестом доброй воли и вряд ли стоил бумаги, на которой был написан. Второе условие – уважение религиозных прав американских граждан, живущих в СССР, – был более важен. Вопрос свободы вероисповедания имел большое значение для католической церкви и поэтому
