Многие из жертв голода жили на юге страны[54], и именно здесь кулацкое сопротивление коллективизации было наиболее упорным. Зная, что урожай конфискуют местные власти – по произвольным и невыполнимым нормам, установленным Молотовым для обеспечения продовольственного изобилия в городах, – многие крестьяне опускали руки и отказывались работать на своих полях. Тем кулакам, которым хватало смелости и смекалки прятать урожай, грозила «ликвидация» в самом прямом и ужасном смысле слова. Подписанный лично Сталиным в 1932 году указ Политбюро сделал «кражу» зерна преступлением, караемым смертной казнью. Крестьянину достаточно было спрятать всего один мешок, чтобы оказаться перед расстрельной командой.
Сотни тысяч крестьян, избежавших расстрела на месте, погибли от голода, жажды и болезней во время долгого изнурительного пути из родных деревень в отдаленные районы страны. Когда поезда, везущие этих несчастных, останавливались, трупы вытаскивали и складывали рядом с вагонами, чтобы затем прямо здесь же похоронить их. Неисчислимое их количество осталось в безымянных могилах. Те, кому удалось выжить – «административные переселенцы», как их официально называли, – в поисках пищи в чужих негостеприимных землях вынуждены были рыться на помойках и попрошайничать.
Страдания переселенцев были велики. В мае 1933 года неназванный госслужащий, потрясенный представшим перед ним зрелищем, докладывал:
В поездках я часто был свидетелем того, как административные выселенцы бродили по селам, словно тени, в поисках куска хлеба или отходов. Они едят падаль, режут собак и кошек. Селяне держат двери на замке. Те, кому удается войти в дом, падают перед хозяином на колени и со слезами просят куска хлеба. Я видел несколько смертей на дороге между селами, в банях и в сараях. Я сам видел голодных агонизирующих людей, ползущих на четвереньках по обочине. Их забрала милиция, и они умерли спустя несколько часов[55].
При всем бесстрастном усердии партийных работников по сбору первичной статистики установить точное количество погибших за время массового голода 1932–1933 годов так никогда и не удалось. Вероятно, Сталин и не собирался ликвидировать крестьянство вообще, ограничившись только кулаками, но массовая голодная смерть была прямым следствием его политики. Вероятно, не менее 10 млн[56] советских граждан умерли в результате казней, голода, болезней и депортаций во внутренние районы страны[57].
Мало кто на Западе осознавал масштаб этой катастрофы. Во многом это было заслугой хорошо отлаженной советской пропагандистской машины, которая работала как внутри страны, так и за рубежом. Она хвалила, поддерживала, а иногда и финансировала послушных и доверчивых. Так, на самом пике геноцида Бернард Шоу вместе с 20 другими известными личностями опубликовал в The Manchester Guardian возмущенное письмо, утверждая, что во время их визитов в СССР никто из них не увидел доказательств
рабской эксплуатации, лишений, безработицы и циничного неверия в возможность перемен… Везде мы видели полный надежд и энтузиазма рабочий класс… [который был] свободен в рамках, установленных самой природой, а также ужасным наследием тирании и некомпетентности их прежних правителей… По нашему мнению, продолжение нынешней клеветнической кампании стало бы настоящей катастрофой…[58]
Шоу был не одинок. Некоторые другие знаменитости международного масштаба были не менее идеологически ангажированы, в том числе писатели-романисты Г. Дж. Уэллс и Андре Жид. Артур Кестлер, который в это время жил в Москве, своими глазами видел умиравших от голода детей, хоть и не признавал этого долгие годы. В его описании это были «жуткие младенцы с огромными недержащимися головами, тонкими, как палочки, руками и ногами и раздутыми выпирающими животами»[59]. При этом жертв голода он изображал «врагами народа, которые предпочитали просить милостыню, а не работать»[60].
Самым влиятельным из большевистских попутчиков был уроженец Ливерпуля журналист Уолтер Дюранти, московский корреспондент газеты The New York Times. Бесстыдный апологет советской системы, Дюранти руководствовался не столько идеологическими убеждениями, сколько стремлением вести комфортный образ жизни в Москве, который полностью зависел от благосклонности Кремля. Чтобы сохранить свой привилегированный статус, он был готов облить грязью любого, кто критиковал его излишне оптимистичные репортажи о жизни в СССР, публиковавшиеся в одной из самых авторитетных американских газет. Если кто-нибудь – пусть даже косвенно – сомневался в правдивости его материалов, реакция Дюранти была совершенно беспощадной.
Весной 1933 года молодой репортер New York Evening Post Гарет Джонс, вопреки запрету на поездки на Украину, в течение десяти дней пешком ходил из деревни в деревню, где видел доведенных до отчаяния крестьян, «которые ели корм для скота». Джонсу удалось получить визу для въезда в СССР благодаря советскому послу Ивану Майскому, желавшему снискать расположение бывшего премьер-министра Дэвида Ллойд Джорджа, у которого Джонс работал советником по иностранным делам. Однако это не повлияло на его объективность. Услышав от крестьян слова «хлеба нет, мы умираем», он честно описал их трагическое положение. В других обстоятельствах его душераздирающий репортаж, опубликованный в нескольких газетах США и Великобритании, вызвал бы значительный резонанс[61]. Однако Дюранти, который несколько месяцев назад получил Пулитцеровскую премию за освещение событий в СССР, моментально набросился на журналиста-новичка. Пользуясь своим статусом, он решил заткнуть Джонсу рот и обвинил его в том, что тот создал «страшилку»[62]. В своем малодушном стремлении сохранить хорошие отношения с советским руководством большинство аккредитованных в советской столице представителей западной прессы поспешили занять сторону своего коллеги Дюранти[63]. Хотя тому и пришлось скрепя сердце впервые признать, что Россия столкнулась с «недостатком продовольствия», который мог привести к массовому недоеданию, Дюранти заверил читателей The New York Times, что «всякие слухи о голоде в России… раздуты враждебной пропагандой»[64]. Пока репутация пулитцеровского лауреата в США продолжала укрепляться, Джонс был полностью (и, как впоследствии окажется, буквально) уничтожен своими оппонентами[65].
В Великобритании Маггеридж также переживал период затмения. Став свидетелем того, как отряд милиции конвоировал колонну голодных крестьян из деревни, он писал: «Самое худшее в классовой войне то, что она никогда не заканчивается. Сначала расстреливают и переселяют отдельных кулаков, затем группы крестьян, затем целые деревни»[66]. Он задавался вопросом: «Почему же такое множество очевидных и фундаментальных фактов о России проходит мимо внимания даже самых серьезных и интеллигентных людей, которые там побывали?»[67] Если его вопрос и вызвал какую-то реакцию, то это было скорее недоверие, чем шок. Беатрис Уэбб, которая за несколько месяцев до этого сама вернулась из восьминедельной поездки в Москву, была озадачена, как она выразилась, «удивительно истеричной клеветой Малькольма на Советский Союз», в которой он «ярко и дерзко изобразил картину голода и гнета среди крестьян на Северном Кавказе и Украине»[68]. Такая готовность некритически впитывать кремлевскую пропаганду была широко распространена не только среди либеральной интеллигенции, но и – что еще показательнее – в европейских посольствах. Западные правительства располагали независимыми источниками информации, которых было достаточно, чтобы понять: Маггеридж и Джонс не преувеличивают. Но по дипломатическим соображениям они предпочитали не заострять на этом внимание.
В полном согласии с политикой британского правительства, балансировавшего между отвращением к СССР и тревогой по поводу прихода Гитлера к власти, высокопоставленный дипломат Форин-офис Лоуренс Кольер проявлял показательное равнодушие. Отвечая на встревоженный запрос одного депутата, он писал: «Правда состоит в том, что мы, конечно же, располагаем кое-какими сведениями о голоде… Однако мы не хотим предавать их огласке, так как это вызвало бы недовольство советского правительства и нанесло бы ущерб нашим отношениям»[69]. Таким образом, смертоносный голод на Украине, Кавказе и в некоторых областях самой России был практически проигнорирован внешним миром.
Лишь спустя несколько десятилетий оценка Маггериджем массового голода 1932–1933 годов как «одного из самых чудовищных преступлений в истории, настолько ужасного, что в будущем люди вряд ли смогут поверить в то, что такое происходило на самом деле»[70], была в конце концов признана правдивой[71]. В большинстве случаев те, кто хоть сколько-нибудь интересовался событиями
