рассказано, как какой-то скоморох от своего ремесла сошел с ума, тяжело заболел и вернулся в разум, только когда пообещал бросить свое постыдное ремесло. Не случайно существовали поговорки: «Скоморошья потеха – сатане утеха», «Бог дал попа, а черт скомороха».
Скоморохи. Роспись Софии Киевской
Серьезный удар по скоморошеству был нанесен царем Алексеем Михайловичем, который подверг преследованию все народные увеселения без разбора. В 1648 г. были разосланы по городам царские грамоты, в которых объявлялась война всем известным тогда видам развлечений, от скоморошеских игр и кулачных боев до качелей и «скакания» на досках включительно. Музыкальные инструменты и маски предписывалось всюду отбирать и жечь, и для нарушителей запретов, наложенных на увеселения, устанавливались кары – батоги, опала и ссылка. В результате скоморошество полностью исчезает в начале XVIII в., оставив памятью о себе только уличный кукольный театр, существовавший вплоть до середины XIX в.
Подобное отношение к скоморохам было напрямую связано с отношением к смеху в древней и средневековой Руси. В православной традиции фактически существовал запрет на смех и веселье, что основывалось на словах Христа из Евангелия: «Горе вам, смеющиеся ныне, ибо восплачете и возрыдаете» (Лк. 6:25). Святые Отцы (в частности, Иоанн Златоуст, которого хорошо знали на Руси) и книжники особо подчеркивали, что сам Христос никогда не смеялся. Поэтому за смех, пир весельем и плясками накладывались Церковью епитимьи, а «смех до слез» прямо отождествлялся с бесовскими силами – хохочут бесы и сам диавол. «Посмеявшеся до слез, пост три дни, сухо ясти, поклонов 25 на день» – так определялось наказание за смех до слез.
В заключение необходимо сказать, что день в городе заканчивался, как и начинался, колокольным звоном, созывающий людей на вечернее богослужение. Лавки закрывались: после начала вечернего богослужения работать запрещалось. Горожане расходились с площадей и улиц, направляясь домой или в храм. С наступлением темноты, как уже говорилось, тяжелые городские ворота запирались – теперь ни в город, ни из города ни въехать, ни выехать было нельзя. Улицы перегораживались решетками и надолбами, у которых вставала охрана – сторожа, набиравшиеся из посадских людей. В Москве есть две улицы – Маросейка и Покровка, переходящие одна в другую на перекрестке с Армянским и Старосадским переулками. Исследователи Москвы предполагают, что когда-то на перекрестке, ныне разделяющем улицы, стояла такая решетка.
Сторожа вооружались рогатками, топорами и бердышами. Наступала тишина, которую нарушал лишь лай собак, постукивания в била сторожей и их оклики да шум мельниц у мостов. В установленный час гасли в домах последние огни, окна закрывались ставнями и закреплялись изнутри оконными заслонами. Теперь идти по улице разрешалось только с ручным фонарем, поскольку уличных фонарей не существовало, а все, что видел вокруг себя припозднившийся прохожий, – это ряды сплошных высоких заборов с наглухо запертыми воротами, из-за которых доносился лай дворовых собак. Кроме того, по фонарю опознавали «доброго человека», которому незачем было прятаться. Без фонаря пробирался только «тать в нощи», которого и надо было «имать». Помимо фонаря, неплохо было иметь в поздний час с собой охрану или оружие – кистень, топор или кинжал, чтобы не оказаться утром «на убогих домах».
Сторожа были обязаны задерживать подозрительных людей, появлявшихся ночью на улицах, и передавать их властям. «Кто в ночи поедет или пеш пойдет, – гласила инструкция, – тех людей расспрашивать, а расспрося – провожать до тех мест, куды едет или идет». Именитых и почтенных горожан пропускали домой с их слугами, подозрительных или били и обирали или отправляли в Земский приказ, а пьяниц отсылали в специальные бражные тюрьмы (в Москве такая находилась около Варварских ворот Китай-города), где их ожидало телесное наказание.
Запретное
В НАШИ ДНИ НЕРЕДКО «почвенники» и «консерваторы» преподносят древнюю и средневековую Русь как благочестивое и добропорядочное царство добродетели, «святую Русь», где царило благолепие и целомудрие, где не было ни противоестественных отношений, ни разврата, ни матерщины, а все источники, которые об этом говорят, были или сфальсифицированы, или написаны иноземцами, сознательно порочившими образ нашей страны и нашего народа. Разумеется, эта идеальная, лаковая картинка не соответствует действительности ни в какой степени. На Руси было всё – и страшные грехи, и разводы, и блуд, и непристойности, и кощунства, и глумления над святыми и святостью. Парадоксальность – отличительная черта русского национального сознания, в котором подчас совмещались вещи несовместимые, заставлявшие человека искать свое место в мире, выбирать между ценностями.
Именно поэтому в русском общественном сознании (и, естественно, в образе действий) постоянно прослеживается стремление разделить существующий мир – как духовный, так и материальный – на две противопоставленные друг другу части, одна из которых обладает положительным, а другая – отрицательным духовно-нравственным потенциалом. Русское общественное сознание не знало полутонов. Весь мир представлялся русскому человеку как постоянное и напряженное противостояние мира дьявольского, греховного («кривды») – и мира горнего, Божественного («правды»). Любой поступок, действие, слово имели либо духовно-положительный, либо духовно-отрицательный смысл. Не случайно русское православное богословие, в отличие от западного, не признавало понятия «адиафоры» – безразличного в нравственном отношении действия.
Подобный постоянный и напряженный дуализм, как это ни удивительно, зачастую порождал совершенно обратную реакцию. Стремление заглянуть в этот темный, дьявольский мир, познать его, ощутить весь ужас духовного падения своим опытом, для того чтобы потом, очистившись покаянием, никогда даже близко не подходить к краю этой пропасти, прослеживается во всей русской народной жизни на протяжении истории России. Отсюда, вполне возможно, и известная поговорка «Не согрешишь – не покаешься». Покаяние должно было быть истовым, обнажающим все тайники души, буквально переворачивающим человека. А чтобы оно было таковым – необходимо острое осознание всей глубины своего падения, беспросветности собственной души. Отсюда – стремление не только в иной, высший мир, но и иное, инфернальное бытие. Желание познать таинственное заставляло человека спускаться даже в преисподнюю, ища прикосновения к тайне.
Философ В. Розанов спрашивал: «…отчего, совершив преступление и, следовательно, упав среди окружающих его людей на всю его высоту, преступник в каком-то одном отношении, напротив, поднимается над ними всеми?» Отвечая самому себе, Розанов пишет: «Этот странный факт вскрывает перед нами глубочайшую тайну нашей души – ее сложность… большею частью, до самой смерти, мы не знаем истинного содержания своей души, не знаем и истинного образа того мира, среди которого живем, так как он изменяется соответственно той мысли или того чувства, какие мы к нему прилагаем. С преступлением вскрывается один из этих темных родников наших идей и ощущений и тотчас вскрываются перед нами духовные нити, связывающие мироздание и все живое в нем. Знание этого-то именно, что еще закрыто для всех других людей,
