Фу-ух, наконец-то мы приземлились!

Аэропорт Аруша — это ещё один яркий пример африканской экзотики. Единственная взлётно-посадочная полоса, несколько припаркованных маленьких самолётиков и вертолётиков, и унылое низенькое здание, напоминающее коровник. И всё же при всей его неказистости я так счастлива покинуть дребезжащий летательный аппарат, что мне хочется немедленно брякнуться о земь и целовать африканскую твердь. Геныч именно так и поступил, чем развеселил всех пассажиров и снял напряжение, накопившееся за недолгое время полёта.

— Устала, Саш? — Вадик забирает у меня дорожную сумку и, закинув себе на плечо, сжимает мою ладонь в своей.

— Просто не выспалась, — признаюсь я и, чтобы скрыть внезапное смущение, отворачиваюсь, отыскивая глазами и тупо пересчитывая всех членов нашей команды. Но своей руки не отнимаю.

Я не понимаю, откуда взялось это ощущение неловкости, и чувствую себя, как школьница на первом свидании. Вот же бред! Когда я трахалась с ним в туалете, то ничего подобного не испытывала. Злость, торжество, горечь, обиду… но никакого смущения. И говорить гадости было легко и привычно, а сейчас… не понимаю. Но ведь позапрошлой ночью, когда мы мирно общались, мне было спокойно и легко. Может, потому что было темно?

Твою ж мать, мне двадцать четыре года!.. Член этого мужика ещё шесть лет назад избороздил меня вдоль и поперёк. За эти шесть лет я выплеснула на бывшего тонну ненависти и презрения, я пыталась вытеснить его другими и порой вела себя, как последняя шлюха… а теперь смотрю на него и краснею, как непорочная дева.

С ума сойти, у нас такое бурное прошлое, а мы идём с ним за ручку, и от этого невинного прикосновения моё сердце заходится, и ноги слабеют, и мозг раскисает. Ой, дура-а!

* * *

Вадим

— Джамбо! — радостно приветствует нас чернокожий здоровяк, потрясая картонной табличкой с нашими именами.

Поскольку в суахили мы не сильны, парень сразу переходит на английский и, не переставая широко улыбаться, провожает к поджидающему нас транспорту и на ходу выдаёт необходимую информацию.

Однако, весёлый у нас гид. Сашка начинает хихикать, Инесса закатывает глаза, Жорик ржёт, как конь, мы со Стефанией сдержанно улыбаемся, и только Геныч хмурит брови и недовольно рычит:

— Что он сказал-то?

— Что его зовут Тайо, — быстро переводит Стешка. — И на ближайшие т-три дня он наш водитель, гид и охранник.

— Как его зовут, я и так понял. Мне непонятно, чего вы ржёте, — справедливо возмущается Геныч и бросает на меня вопросительный взгляд. — Вадюх, это они надо мной, что ль?

— Нет, просто наш проводник особенно отметил, что его имя переводится как «мальчик, наполненный счастьем», — поясняю я.

— Ух ты! — Геныч с головы до ног оглядывает гида и расплывается в улыбке. — Так мы с тобой тёзки, братан!

В этот момент мимо нас проходит галдящая толпа немцев, и Германовна что-то резко говорит им на их языке. Те от неожиданности замолкают, а самый толстый немец прикладывает руку к груди и извиняюще распинается перед Инессой. Зато немка, судя по тону, явно нарывается на скандал. Толстяк мгновенно её затыкает и подтолкнув вперёд, снова извиняется. Но последнее слово остаётся за Инессой.

— О! Я знаю это слово! — радостно басит Геныч, мгновенно снижая накал. — Нас с Одиссей Петровичем так бременская официантка благословляла. — И вдогонку приветствует сконфуженных фрицев: — Guten Morgen!

— Они что-то п-плохое сказали? — интересуется у Инессы Стефания, но та отмахивается:

— Ерунда! Просто сука у них больно языкастая, — она презрительно оглядывает скучковавшихся у микроавтобуса немцев.

— А Вы хорошо знаете немецкий? — интересуюсь я, отвлекая Инессу.

— Да, Вадюша, я же какое-то время жила в Германии со своим третьим мужем. Ох, то есть со вторым, — Германовна машет рукой и смеётся. — Запуталась я уже в этих мужьях, царство им всем небесное!

— Звучит жутковато. Прошу прощения за нескромный вопрос: а сколько у Вас было мужей?

— Своих? Тогда трое, — Инесса хитро прищуривается и жестом фокусника разворачивает в руке огромный перьевой веер. — Пиздец какой-то, семь утра, а дышать уже нечем.

— Это к дождю, — Геныч тычет пальцем в небо. — Вон тучи какие страшные. О! А это наш джип? Вот это тачка! Вот это я понимаю!

— Да-а! — это Жорик.

Спустя несколько минут приняв нас на борт, мощный восьмиместный джип трогается с места.

Аруша — очень пёстрый и неухоженный город, но задерживаемся мы в нём ненадолго. Сделав необходимые покупки в местном супермаркете и закупив на рынке бананов для обезьян-попрошаек, мы покидаем суетливый город и держим курс на первый национальный парк нашей программы — Тарангире.

По замыслу Стефании наша программа будет нестандартной и более экстремальной, чем у большинства туристов. Поэтому в целях безопасности проводников с нами должно быть двое. Но по пути Тайо, сокрушаясь, поясняет, что его напарник внезапно заболел, поэтому сопровождающий будет только один, а мы обязаны его беспрекословно слушаться и без его разрешения ни в коем случае не должны покидать машину.

Да как скажет!

Стефания не расстаётся с камерой и едва не повизгивает от предвкушения. И, наверное, я здесь единственный, кто рад предстоящему путешествию даже больше, чем она. Правда, у нас со Стешкой разные цели. И если для неё это шанс прикоснуться к дикой природе, то мой объект мечтаний намного ближе, но в то же время — гораздо неприступнее.

Я осторожно накрываю Сашкину руку своей и даже перестаю дышать, ожидая грубого выпада. Но нет — она снова позволяет к себе прикоснуться, хоть и напряжена.

Растерянная и притихшая Сашка с порозовевшими щёчками — зрелище непривычное и очень трогательное. Я уже и забыл, что она может быть такой. А ведь именно от такой Александрины у меня когда-то совершенно снесло крышу. Тогда она даже толком целоваться не умела и очень смущалась от моего внимания. Зато я пёр напролом и откровенно ликовал, что я у неё первый. А ведь мог быть единственным…

Жалел ли я, что случилось всё именно так?.. Пять лет назад такое понятие как сожаление вообще не вязалось с моим состоянием. Тогда мне хотелось сдохнуть, чтобы не чувствовать раздирающую меня боль. Я не мог и не хотел смириться с тем, что моя Сашка больше не моя — жёсткая, насмешливая и бескомпромиссная. Меня не пугала её ярость, она была оправдана, но равнодушие меня сильно подрезало.

Тогда я понял, что значит проебать своё счастье — ни отнять, ни прибавить. Но жалел не о