— Пальцами?! — пискнул от радости сын.

— Конечно, — ухмыльнулся Леша. — Когда наши пальцы закончатся, возьмем мамины.

Сказал так нарочито саркастично, что я невольно закатила глаза, а малыш расхохотался, завизжал так громко, будто это самое смешное, что он слышал в жизни. Я сдержала улыбку, но сердце распирало от тепла. Даже если мне и Леше никогда не будет суждено быть счастливыми вдвоем, я готова до конца жизни смотреть, как сияет наш сын, когда рядом с ним его отец.

— Мама, давай с нами рисовать динозавра! — повернулся ко мне Лешенька, и личико у него уже было перепачкано краской. Щека синяя, нос зеленый — маленький художник, а я едва удержалась, чтобы не расцеловать его.

— Не думаю, что я люблю рисовать, — улыбнулась я.

И тут Леша бросил взгляд на сына, хитро прищурился.

— Предлагаю разукрасить красками маму, раз она не хочет присоединяться. Что думаешь?

Малыш загорелся, глаза расширились, он закричал:

— Дааа!!

— Что? Нет! — я вскочила со стула, сделала шаг назад, руки вскинула, будто это могло меня защитить. Они вдвоем поднялись и двинулись ко мне — заговорщики с краской на пальцах.

— Ладно, только я переоденусь! — сдалась я, но это их не остановило.

И в этот момент Леша молча снял с себя черную рубашку и кинул ее мне. Ткань упала прямо в руки, еще теплая от его тела.

Я застыла, словно приклеенная к полу. Его грудь, плечи, руки — все сильное, крепкое, словно высеченное из камня. Вены на предплечьях, напряженный торс. Я держала рубашку в руках и не знала, куда деть взгляд, потому что смотреть на него было мучительно приятно и страшно одновременно.

— Она испачкается, — выдавила я, словно оправдываясь, показывая на рубашку.

— Я в курсе, — хрипло, спокойно сказал он.

Глава 32

Катя

Я зашла в ванную, плотно прикрыла за собой дверь и какое-то время просто смотрела на свое отражение. Волосы растрепанные, глаза воспаленные от злости и от тех мыслей, что роем неслись в голове. Я медленно натянула на себя рубашку Леши, длинную, почти до колен, рукава свисали, ткань тяжело легла на плечи и спину, а запах его духов, его кожи, въевшийся в ткань, ударил в голову так, что в груди кольнуло. Я втянула воздух и зажмурилась. Какого черта он ведет себя так, будто все нормально? Словно не было моего холодного «я видела тебя с другой», словно это его вообще не касается, словно я — дурочка, что сама все напридумывала. Или это и правда не волнует? Может, я для него не больше, чем удобная привычка?

Я вышла из ванной, и звуки смеха ударили в меня, как теплый поток воздуха. Комната была залита разноцветными пятнами: на полу капли, на стенах следы ладошек, холст в центре больше походил на поле битвы, чем на рисунок. Но посреди всего этого хаоса вырисовывалось нечто похожее на динозавра — кривого, зеленого, но от этого только более родного. Лешенька визжал от восторга, перепачканный в краске по локти, а Леха сидел рядом, опершись локтем на колено, и ухмылялся, будто впервые за долгое время позволил себе расслабиться.

Я тихо опустилась на пол со стороны сына, так, чтобы он оказался между мной и Лехой. И сразу почувствовала на себе этот взгляд. Стальной, прожигающий, он будто шел вдоль шеи, скользил по губам, задерживался на коленях, открытых из-за короткой рубашки. Я старалась не поднимать глаз, будто боялась наткнуться на то, что уже и так знала. Сын макнул мой палец в банку с красной краской, с гордостью ткнул им в холст и радостно заорал:

— Мама, смотри, это хвост!

Я улыбнулась, но улыбка вышла странной, натянутой, будто во рту был привкус железа. Лешенька с довольным лицом повозил моим пальцем по холсту, размазав красный след, и рассмеялся, так звонко и чисто, что я не выдержала и тоже засмеялась.

Мы рисовали до тех пор, пока маленькие пальчики не начали лениво скользить по холсту, размазывая краску больше по воздуху, чем по бумаге. Голова Лешеньки все тяжелее опускалась, пока он не свернулся калачиком у меня на коленях, испачканный, уставший, но такой счастливый. Его ресницы дрогнули пару раз и опустились, дыхание стало ровным, глубоким. Я провела ладонью по его волосам, наклонилась и осторожно поцеловала в макушку.

Леха бесшумно поднялся с пола, нагнулся и подхватил сына на руки, легко, будто тот совсем ничего не весил, хотя руки его напряглись, а жилы на предплечьях проступили. Я посмотрела, как он бережно, даже слишком осторожно, уносит малыша в спальню.

Я осталась сидеть перед холстом, машинально макала пальцы в краску и водила по бумаге линии, которые уже ничего не значили. Голова была пустая, и только сердце билось так, будто не знало, радоваться ему или проклинать.

Он вернулся через пару минут, сел рядом, взял другую банку и тоже продолжил рисовать, будто ему нужно было чем-то занять руки. Некоторое время мы молчали, и слышно было только тихое шуршание пальцев по холсту.

— Ее зовут Лиза, — вдруг сказал он, будто выстрелил. Я напряглась, пальцы застыло в краске, но он не посмотрел на меня, продолжал рисовать, как ни в чем не бывало. — Она работала агентом, не каким-то там «стукачеством» на полставки, а серьезно. Таких готовят годами, гоняют через огонь, воду и бетонные стены. Она умеет стрелять лучше, чем многие мужики, и не дрогнет, если придется пустить пулю.

Я молчала, слушала. Он говорил медленно, хрипло, будто каждое слово обдумывал.

— Ее задача — сопровождать меня. Она может войти туда, куда мне дорога закрыта. С ней проще отводить ненужные взгляды, проще разыгрывать спектакль, если это требуется. Она… как прикрытие.

Я сжала пальцы на холсте, оставив красное пятно, похожее на кровь.

— Проще, Леш, это сказать: да, Кать, мы трахаемся иногда, но вечером я целую в шею тебя, — холодно отвечаю я и в ту же секунду он хватает меня за запястье так сильно, что пальцы мгновенно погружаются в густую синюю краску. Я поднимаю на него злой, почти ненавидящий взгляд, но он только жмет сильнее, тянет мою руку к себе вниз, к паху, и я чувствую под ладонью его твердый, тяжелый член, чувствую, как ткань штанов натянута до предела. Я замираю, горю изнутри, в висках стучит, дыхание сбивается, пальцы сами сжимаются, и я ненавижу себя за то, что дрожу от этого ощущения.