– Уверена, как и ваша, – отвечаю сдержанно.

– Ага, как же, – усмехается она, еще не прожевав.

– Ну, у всех свои тараканы…

– Тогда у нас дома мадагаскарские.

Кажется, ей самой заходит собственная шутка. Она смеется с набитым ртом, пока доедает булку. А после выкидывает целлофановый пакет, в который та была завернута, в импровизированную мусорку по дороге – просто сгруженные в большую кучу коробки, до которых никак не доедет «Чистый город». Не знаю, продолжит ли она…

– Отец первый, кто начал дразнить меня, когда я поправилась. Он звал меня пончиком, пухликом, коровкой и вроде бы в шутку всегда говорил что-то типа «кто, если не я, скажет тебе правду». Мама не выгнала Савельева после… ну, ты поняла, хотя я об этом тайно мечтала. Она отдала ему твое бюджетное место, потому что хотела замять скандал, который бы плохо сказался на ее репутации. Еще у меня есть брат…

– Данил – хороший брат, – почему-то заступаюсь за него.

Лиза вроде бы удивленно смотрит на меня, не пытаясь скрыть улыбку, а я тут же впериваю взгляд в мерзлую землю, чувствуя, как от холода покалывает горящие щеки.

– Да, хороший, – к счастью, не пытается спорить со мной, так как я уже жалею, что ляпнула это. – Но ты знаешь его! С ним особо не посекретничаешь. Он всегда был себе на уме. Хотя никогда не отказывал мне ни в чем. Даже если это нарушало его планы, он рычал на меня, но вез на другой конец города по пробкам. И все же я никогда не ощущала ничего похожего на то, что видела у вас дома.

– Это что же?

– Как будто вы все заодно против целого мира.

И я тут же хочу возразить Лизе. Рассказать, что на самом деле мы живем в вечном бардаке и бедламе. То с текущими трубами, то со сломанным унитазом, в котором нельзя смывать за собой. Каждый день ругаемся по мелочам, срывая голоса. Что не такие уж мы и дружные, как могло показаться, но… почему-то молчу. И улыбаюсь. Меня даже гордость берет. Я сильнее выпрямляю спину и вскидываю выше подбородок. Капюшон теплой куртки тотчас слетает с головы, но я натягиваю его обратно. Смеюсь, подхватываю Лизу под руку и тащу быстрее вперед, как обычно она меня, не переставая думать о ее словах.

Потому что, возможно… возможно, оно и так. Потому что в самые трудные минуты, сколько себя помню, мы всегда забывали о ссорах и гордости. Вете шили платье на выпускной девятого класса, потому что за те деньги, что имелись, она не смогла подобрать ничего, достойного ее королевской задницы. За Риту две недели подряд решали домашку и писали сочинения, потому что из-за большого количества пропусков по болезни ее не хотели переводить в десятый класс. Обзванивали и консультировали несколько дней участников марафона похудения, который запустила Роза перед тем, как попасть с Лёвой и жесткой инфекцией в больницу. Мне, наверное, тоже много помогали, просто я запоминаю плохо. По крайней мере Вета с Ритой точно как-то два часа подряд держали лампы под определенным углом, чтобы я как можно более достоверно сумела изобразить тени на эскизе. А мама, кстати, на днях купила мне ту самую красную помаду и вручила с улыбкой. Еще бы сухой шампунь обновили, но это я уже раскатала губу.

В университет мы обе приходим в отличном настроении. Его не портят даже очередные сообщения в чате, где теперь восхищаются Савельевым с Коброй так же, как еще буквально вчера восхищались мной и Рафом. Плевать. Я готова покорять новые вершины, верю в себя и бла-бла-бла. Лиза идет сдавать шрифты в первых рядах и даже делает вид, что волнуется. Я ей отчасти благодарна, потому что знаю, как давно она проплатила зачет, а все равно повторяла со мной вчера на равных. Я сажусь на подоконник перечитать о последних двадцати шрифтах. Доучивала их уже за полночь, и они сильно путаются у меня в голове, так как почти одинаковые и отличаются друг от друга лишь засечками на некоторых буквах. На короткий миг мне становится страшно и кажется, что я ничего не помню. Мысленно соглашаюсь с Лизой, что подобный опрос мог придумать только наш маразматик в пьяном угаре. Через силу просматриваю нужные страницы краткого конспекта, который написала сама, но стараюсь верить, что, как только сяду перед преподавателем и вытяну билет, успокоюсь и все отвечу: чертоги разума – это тема.

И все же, если многие студенты платят за зачет, держат их взаперти непозволительно долго, будто они и правда там что-то сдают. Я убираю тетрадь в сумку и пытаюсь отвлечься. Лезу в телефон, а пальцы живут собственной жизнью, когда включают наше видео с Рафом. То, где мы целуемся. Я посмотрела его вчера, запершись в туалете. Не удержалась. Трижды. С тех пор видела еще раз, это уже пятый. И мне кажется странным подглядывать за нами, но я выгляжу такой… не знаю, довольной? Знаю, что хочется смотреть его снова и снова, как любимый момент в сериале, который ты ждал три сезона, и теперь не можешь поверить собственному счастью, увидев его.

– Ларина! – Я подпрыгиваю, дыхание и пульс сбиваются. Блокирую телефон и во все глаза смотрю на Лизу, которая довольно размахивает зачеткой. – Твоя очередь. Ни пуха ни пера!

Она со смачным звуком целует меня в щеку, а потом добавляет тише, чтобы я сообщила ей, как пройдет мое не-свидание с Даней. И я очень стараюсь не изобразить на лице страдание, потому что она шутит об этом, наверное, десятый раз за день. Вздохнув, прощаюсь с ней и шагаю за дверь.

А в аудитории тихо, скучно и пахнет алкоголем, несмотря на открытое в мороз окно. У бывшего шрифтовика Уткина, Петра Андреевича (я специально проверила на сайте университета, потому что никто не зовет его по имени), привычно усталый вид. Усталый и безразличный не только к нашим судьбам, но и ко всему происходящему в принципе. Его по жизни волнует лишь содержимое его кружки и термоса, где замешан ирландский кофе.

– Тяните билет, – говорит, даже не глядя на меня.

Я беру тот, что по центру, – мне обычно с ними везет. Быстро пробегаю глазами и глубоко вздыхаю, чтобы побороть панику. Передо мной три фразы, написанные разными шрифтами, и на одну секунду я начинаю сомневаться, Bodoni это или Bodoni