— Отстань, — мрачно сказала Римма.

Темное, мутное бешенство волной поднималось в ней и уже давило на грудь, на горло — не остановить. Она бы еще сдержалась, если бы сразу поднялась и ушла. Молча.

Но вмешалась мать, захлопотала. Задержала ее.

— Ну что вы, что вы, дети! — взмахнула руками она. — Не надо… Только собрались вместе. Сидим так хорошо. Римма, Витя ведь сейчас почти не пьет.

— Вижу я, как он не пьет, — перебила ее Римма.

— Но он уже стал меньше. Скажи, Витя?

— Да, — ответил Виктор.

Он глянул на Римму и усмехнулся во весь рот. Всем своим отвратительным провалом.

У Риммы потемнело в глазах. Ухмыляется! Сидел бы, голову повесив после всего-то. А он ухмыляется! Все нипочем. Все их слезы, просьбы, унижения, траты — ничего не знает. И плевал он на мать, на болезни ее, по его милости нажитые, на сестру, на семью свою уничтоженную — на всех.

— Зачем ты, мама, поишь эту тварь? — спросила Римма, из последних сил сдерживая голос.

— Римма, — испугалась мать, — зачем ты так!

— А как? — повысила голос Римма. — Он же… Он же издевается над тобой, посмотри! Ты стелешься перед ним, а он только думает, где еще взять.

— Да ладно тебе, Римка! — примирительно мотнул головой Виктор. — Чего ты заводишься?

— Чего? — вскочила Римма. — А того, что я все помню! А ты, мама, если забыла, как тут плакала, как врачей тебе вызывали, как из милиции не вылезала…

Она не договорила, махнула рукой. Не хотелось начинать все сначала, сколько было уже сказано?

— Тебе лишь бы поорать, — вставил Виктор, наливая себе новый фужер.

— Заткнись, скот! — рявкнула на него Римма.

— Римма! — не выдержала мать, впервые, наверное, за последние тридцать лет повысив на нее голос.

— Что?! — не уступила та. — Смотреть, как он пьет и молчать? Этого ты хочешь?

— Ты какая-то злая стала, Римка, — проговорил миролюбиво Виктор.

Он уже налил себе, одному, и поднял фужер. И все остальное его не интересовало нисколько.

— Что? — задохнулась Римма.

Поразило вдруг: Виктор сказал то же самое, что сказала вчера Любка. Раньше бы она и внимания не обратила. Но сейчас вдруг так и резануло: под ложечкой, слева, где поджелудочная железа. Но железа тут ни при чем, а слово… Слово зацепило остро, как рыболовным крючком, — не выдернуть.

— Чтоб ты сдох, — сжав зубы, проговорила Римма.

Она с ненавистью смотрела на фужер в руке Виктора: могла бы, расколола взглядом.

— Римма! — испуганно закричала мать. — Что ты говоришь!

Римма махнула рукой.

— Все, хватит с меня!

Она выскочила в прихожую, запрыгнула в сапоги, набросила шубу, ничего не застегивая, не попадая в рукава, схватила сумку, шапку и судорожным толчком вывалилась в дверь. Мать, побежавшая следом с вытянутой бессильно рукой, остановилась. Поняла, что не удержит.

— Римма… — только и крикнула вслед.

Столько было в ее крике осуждения, вины, боли — просто невыносимой боли!

Но Римма не разбирала. Хватит, устала. Дико устала от всех. Избавьте, прошу. От этого всего избавьте!

А-а-а-а-а-а-а!

Шла по улице, не плакала, нет. Плакать не хотелось. Думать хотелось. Про все сразу. Но главное — про это: «злая». Било в голову, не отставало. Знала про себя, что резкая. Что не смолчит, если тронут. Что не потерпит езды на себе. Это с детства, давно поняла. Насмотрелась на отца, на мать, всегда во всем виноватых, безропотных, как больничные утки. Отец, чуть не с детских лет на заводе пахавший, не мог разве лучшую квартиру выбить? Мог. И дали бы, если бы потребовал. Не хотел. Не умел. Стеснялся требовать.

Мать такая же. Нашли друг друга, божьи одуванчики. Все, что ни происходило, терпели молча. Вот отец до рака и дотерпелся.

А разве можно так, все в себе, все в себя?

Эх…

И Витька в них, добряк бесхребетный. Даже младшие во дворе обижали, Римме приходилось заступаться. Может, оттого и пить начал, что не умел жить в этом мире, родители не научили.

А Римма научилась сама. Она рано поняла, что надо за себя биться, и билась до крови, если надо было.

Но чтобы злой себя считать — никогда! Злые люди есть, да, им и мир принадлежит. Включи телевизор, увидишь. А она — только если свое взять. Не больше. А они: «злая». И хоть Витька и дурак, и алкоголик, и вообще его слушать — себя не уважать, но вот сказал же. Значит, было от чего сказать?

А мать и не возразила.

Мама…

Куда идти, Римма не знала. Бежала, бежала и вдруг остановилась. Куда?

Домой не хотелось. Там Толик со своими обидами и щеками. Сашку надо воспитывать. Еще про Валеру навалится, не отгонишь.

Решила, раз был выходной, дать себе отдых. И сделала самое лучшее, что могла сделать для взвинченной своей нервной системы: пойти по магазинам. Давно толком нигде не ходила, как-то закопалась в домашние дела, со своего района ни ногой, забыла, когда была в центре. Села на маршрутку и поехала в город. Там новых магазинов открылось несколько штук, надо посмотреть. Бутик, сказали, интересный, все из Италии, — надо и туда заглянуть. Обувь поискать: весна скоро. В общем, есть чем заняться до вечера.

Три часа Римма ходила по магазинам с толком. Ничего не купила, но насмотрела многое. И одежду примеряла, и обувь: туфли одни были чудесные. Но туфлей у нее хватало, нужны были босоножки. Босоножки пока не завезли, не сезон, обещали через месяц. Что ж, подождем, не к спеху. Визитку взяла в бутике, бутик понравился. Италия или нет, но вещи хорошо сделаны. Не в московских подвалах шиты, сразу видно. И девочки вышколенные, когда так успели вышколиться? Впрочем, копейку захочешь — научишься.

Так просто побродила по городу. Центр все-таки, не их привокзальная окраина. Ничего особенного, не столица, но все же другое место, люди какие-то более свежие, молодых лиц больше. Отошла. Стало думаться легче, про Витьку вообще забыла. Про Валеру вспоминалось касательно и как-то мало, про домашних больше.

Зашла еще в игрушечный отдел, Алеше ко дню рожденья что-нибудь посмотреть. Подарок-то был уже куплен, огромный робот, двигавшийся, как живой. Целое состояние стоил. Но Римма не поленилась убедиться, что лучшего ничего нет, и только после этого поехала домой.

Решила по дороге помириться с Толиком. Незачем ей накануне комиссии его в состоянии войны держать. Поднимется давление, и кому будет хуже? Ей же и будет, если комиссию не пройдет.