— У нее работы много, — подтвердила Римма.

— Не бережет себя, — посетовала мать. — Все-таки в ее положении надо быть поосторожней.

— Срок еще небольшой, — заметила Римма.

— А когда ей? — полюбопытствовал Виктор.

«Тебе-то какое дело?» — едва не вырвалось у Риммы.

Не из грубости. Просто знала, что ему действительно нет ни до чего дела, убедилась. Он давно выпал из жизни, из простых ее интересов, и любопытство его — лишь способ вызвать симпатию у того, чей кошелек или карман может приоткрыться навстречу его желанию. Один расчет, то есть. И полное равнодушие к чужим проблемам, кроме своей, единственной.

Но вот спросил и смотрит, ждет. Понимает, что мать слушает, и знает, что Римма, жалея мать, вынуждена будет вести это подобие беседы.

Нарочно злит ее? Мстит за презрение, слишком явное с ее стороны? А черт его знает. Он может и мстить. Он все может. Он живет в своем узком, суженом до микроскопичности, мире, и правила этого мира известны только ему одному.

А может, и правда поговорить хочет после вчерашнего. Вчера ведь пил, Римма сходу почувствовала запах. От одного этого ее трясти начинало. И то, что он лез с разговором, именно это, скорее всего, и значило — развлекается.

«Скотина неблагодарная», — выругалась про себя Римма.

— Через пять месяцев, — сказала она, сдерживая голос, который, помимо ее воли рвался к более широкому — в смысле диапазона — применению.

— Летом, значит, — подсчитал Виктор.

— Летом, летом, — подхватила мать.

Она поставила на стол фрукты — большую вазу, полную экзотических плодов, смотревшихся на пустынной этой кухоньке излишне роскошно. И вся квартира была такая же, как кухня: бедная, узкая, две крохотные комнатки — мышьи норки. Нужных предметов минимум, мизер даже. Здесь всегда жили бедно, Римма помнила. Даже когда еще жив был отец, не жировали. А потом… Куда уж. Поесть бы нормально, да шоколадка на праздник — вот и все жирование. Но было, было хорошее! Детство было, юность, солнце в окнах, надежды безудержные. Мать была рядом, милая, родная… Отец тихий, добрый. Съел отца рак, не пощадил, и сорока еще не было. Витька. Да, Витька. Когда-то и он был родным человеком. И дружили, и жили как родные. Он и добрый был когда-то. Потом все смёл, негодяй, уничтожил начисто. Убил.

Теперь вот сидит, щерится беззубой пастью.

— Угощайтесь, — сказала мать.

Виктор потянулся желтыми пальцами к винограду, отщипнул ягодку, положил в рот. Начал мять беззубыми деснами, но Римма видела: это ему неинтересно. Как и все остальное. Одна мать думала (все еще думала!), что он способен испытывать то, что испытывает, например, она. Наивная. Как же неистребима была ее наивность! Римма и поражаться устала. Нет, посидеть еще немного и уйти. Невмоготу все это.

Витя, прожевав и протолкнув в горло виноградину, как винную пробку, выпрямился и застыл. Ждал чего-то. Исполнил долг честно, мать видела, и ждал.

Мать, глянув на него, засуетилась, полезла в нижний шкафчик, куда не заглянула еще Римма, и достала бутылку вина. Достала и поставила на стол.

— Вот, — улыбнулась она торжественно.

Римма глянула на бутылку. На мать.

Опять на бутылку.

Большая. Вермут. Крепкий. Восемнадцать градусов. Импортный, недешевый.

Не может быть. Это что, шутка такая?

Римма снова посмотрела на мать.

— Ты что? — спросила она.

— А что? — возразила та. — За встречу. Я сама купила, ты не думай… И предложила я!

Римма на Виктора даже не смотрела. Знала, что увидит там счастье. Да могла бы и раньше понять! Если он так сидел, ждал, значит, знал, чего ждет.

Все знали, одна она, как всегда…

— А что прятаться, Риммочка? — спросила мать. — Так только хуже, ты же знаешь. А так мы все вместе, за встречу, в семейном кругу… Да, Витя?

— Да, — ответил мертвый, потусторонний голос.

От этого голоса Римма очнулась. Глянула на ненавистную рожу.

Дождался. Победил.

Виктор на нее не смотрел. Взял молча бутылку, не дожидаясь ничьего разрешения: это мое. Ножом, ловко и привычно, срезал пластик с горлышка.

— Здесь штопор нужен, — сказал он.

Мать бросилась вправо, влево, застучала ящиками стола, нашла штопор.

— Вот!

Виктор так же молча, уверенно заработал штопором, выгнув по-собачьи свой горб, затем уперся, напрягся и со шлепком выдернул пробку.

Римма вздрогнула. Она беспомощно наблюдала за происходящим, не зная, что ей делать, что говорить. Больше всего потрясло предательство матери.

А что это было, как не предательство? Столько лет вместе боролись, стояли плечом к плечу, бились, держали оборону. И вдруг она сама так просто, будто это и раньше следовало сделать, выставила бутыль, нашла штопор, и — ни слова возражения, предостережения? А Римма? Кто после этого Римма?

Дура набитая. Мать предавала ее весело, спокойно, радостно, и что?

Ничего особенного не происходило. Ничего.

«Сумасшедший дом», — отпечаталось у Риммы в голове.

Виктор между тем налил вино в фужеры, которые уже торопливо расставила на столе мать. Не спрашивал, кому сколько, налил до половины Римме, матери — на донышко, себе — доверху.

— Ну, за встречу! — сказал он дежурный, чтоб меньше тратить времени, тост.

Смотрел при этом только на фужер не отрываясь.

— За встречу, за встречу! — подхватила мать. — Давайте, дети, давно так не сидели. За встречу.

Римма, как околдованная, (ей все еще не верилось в то, что происходит), подняла фужер, чокнулась с матерью. Та улыбнулась ей нежно, благодарно. Римма поняла. Так хотелось матери радости, просвета за долгие эти годы ужаса и страданий, что вот даже такому подобию встречи рада была.

Но разве это — просвет?

Виктор между тем, не глядя, тюкнулся поочередно в их фужеры и тут же залпом, короткими, быстрыми глотками, выпил. Четко это у него получалось, заглядеться.

Выпив, сорвал пару виноградин, кинул в рот. Зашевелил челюстями, как удав, из стороны в сторону. Сел свободнее, расслабился.

Мать тоже пригубила вслед за ним вино и держала фужер перед собой, улыбалась почти счастливо.

Римма вслед за ней сделала машинальный глоток, ощутила на языке горечь напитка и только сейчас поняла, что она делает.

Нет, этого не может быть!

Она стукнула фужером о стол демонстративно.

Мать испуганно посмотрела на нее: не надо!

Римма и не собиралась устраивать ничего «такого». Если вам хорошо, ладно. Только давайте без меня. Я вам принесла две сумки, наслаждайтесь. Раз вам все это нравится, ладно. Но меня избавьте.

— Ну, между первой и второй… — осклабился Виктор, снова берясь за бутылку.

Он потянулся было к фужеру Риммы и удивленно посмотрел на нее.

— Чего ты