— Это бред.

— Это логика. Следственная. Не уличная. На улице ты герой, а тут — дело № 246. И если оно закрывается на тебе — всем удобно.

— Кроме меня.

Он пожал плечами.

— Твоя мать скажет, что ты был дома, но это слова. Твои друзья — заинтересованные лица. А у «них» — адвокат, и отец в управлении. Ты — один.

И вот тут мне стало по-настоящему холодно. Не от слов. От смысла. Все действительно сходится. Все будто собрано, как ловушка. Медленно. Чисто. Без грязи. И ты не знаешь, где подстава, потому что каждый элемент будто бы реален. Нож — был. Конфликт — был. Мотив — был. А я — без защиты.

— Тебя не спрашивали, — продолжил он, — но подумай. Кто мог знать про нож? Кто трогал перчатку до тебя? Кто видел, что вы с Рыжим были близки? И кому выгодно убрать тебя, как лишнего?

Я молчал. Хотя и так ясно. Лысый. А он и сам это прекрасно понимал.

— Это не философия, Алексей. Это игра. И сейчас твой ход. Ты можешь взять на себя, можешь молчать, можешь сдать кого-то. Только знай: решение уже близко. И ты не на улице. Тут законы другие. Тут не кулаки — тут подписи.

Он встал. Я остался. Голова гудела. Сердце било в спину. Я понял: это не допрос. Это предупреждение. И если я не сделаю ход — его сделают за меня.

И тогда меня закроют. Не потому что виноват. А потому что подошел по размеру.

Глава 26

Шурка

Когда мы с Костяном узнали, что Леху забрали — просто, без объяснений, с утра, будто по плану — мне показалось, что мне кто-то ударил в грудь ломом. Без предупреждения. Он верил, что система хоть раз сыграет по-честному, и теперь — сидит. Не потому что виноват, а потому что оказался не в том месте. И знаешь, что бесило больше всего? Что у него был отец. Мент. Человек в погонах, который мог… должен был… хоть как-то повлиять. Мы молча выскочили из дома. Я не говорил — Костян не спрашивал. Мы просто летели. На автомате.

Когда он открыл, сразу видно было — знал. Лицо каменное, не спросил, не удивился. Только прищурил глаза, как будто оценивал, кто из нас сейчас будет орать. Мы прошли, как к чужому. На кухне пусто. Только чайник гудит. Он сел. Мы — нет.

— Его забрали.

— Знаю.

— Просто так?

— Просто так не бывает.

Он не смотрел на нас. Говорил, как будто в протокол диктовал.

— Вы хотели, чтоб все пошло по букве? Пошло. Только по их букве.

— Вы ж сами передали улики.

— Передал. Не как отец. Как сотрудник. Не было права иначе.

— И что теперь? Он там. Один.

— И вы думаете, я рад этому?

Он посмотрел на нас впервые. Тяжелый взгляд. Такой, что чувствуешь себя пацаном с грязными руками.

— Вы не понимаете, как это работает. Ваша улица не закон. А я работаю по закону. Леха знал, что идет в гору. Против ветра. Я его не держал. Но предупредил. Он выбрал.

— Он выбрал не молчать, — выдал Костян. — Вы это называете ошибкой?

Отец Лехи встал, подошел к окну. Курить не стал. Просто стоял. Потом выдохнул.

— Я не могу развалить дело, только потому что это мой сын. Если он невиновен — выйдет. Если виновен — сядет. Я — не бог. Я — мент. Понимаете?

И вот тут меня прорвало.

— А не отец ты ему еще?! Просто ксиву примерил и все?! Мы его друзья, а вы — его кровь. И вы что? Ждете, когда система скажет «невиновен»? Вы что, думаете, она скажет это сама, если мы будем молчать?! Вы — не бог, да. Но вы могли встать за него. Хоть словом. Хоть шагом. Хоть на допросе. А вы где? На кухне. Чай пьете.

— Осторожней, — резко сказал он. — Не в ту дверь вы пришли, если хотите орать.

— Я не ору. Я просто не понимаю, как можно быть отцом и говорить, что все — «по процедуре».

Он подошел ко мне. Встал вплотную. Ни угрозы. Ни злости. Только глаза.

— Ты не жил этой жизнью. Ты не знаешь, что это — в отделе, где каждый твой шаг под наблюдением. Если я сейчас начну рвать рубаху и выносить дело — его закопают быстрее. А так — есть шанс. Маленький. Но есть.

— Шанс есть, когда рядом кто-то стоит, а не отступает.

Он долго молчал. А потом сказал:

— Я все делаю. Но по-своему. Не по-вашему. И если вы хотите помочь — не мешайте. Найдите, кто мог сдать. Найдите то, чего не видим мы. А здесь — вы мне не поможете.

Я сжал кулаки. Потом выдохнул. И вышел.

На лестнице Костян сказал:

— Он держится.

А я сказал:

— А Леха — нет.

* * *

Все внутри дрожало, как кабель под током. Мы вышли от отца Лехи, и я понял — надежды на помощь сверху нет. Никто нам не даст ключ от этой двери. Если хотим вытянуть Леху — только сами. Улицей. Головой. Риском. Я тогда сказал Костяну: «Едем к брату Лысого. Он что-то знает». Он кивнул. Без вопросов. Потому что знал — это не просто догадка. Это нутро. Шестое чувство, которое в Зареченске у пацанов вместо компаса.

Мы шли молча. Мимо знакомых домов, где за шторами прячутся те, кто слышал крики, но никогда не выйдет. Мимо той самой подворотни, где лежал Васька. Я сжал зубы, как будто это могла остановить воспоминания. Ничего не остановит, пока Леха там. Пока система тупо складывает в кучу чужие улики и лепит виноватого по форме.

Дом брата Лысого стоял как всегда — облезлый, с сеткой ржавой вместо забора. Он сам нас не ждал. Вышел в майке, глаза бегают, губы дергаются. Я сразу понял — знает. Боится. Но не за себя. За брата. За то, что уже началось.

— Шур… Костян… Здорово… Че приперлись?

— Поговорить надо, — сказал я и сделал шаг ближе. Он пятиться не стал. Но