Лысый захрипел. Не от страха — от злости. Он не верил. Он думал, что это фокус. Что его «прикроют», как раньше. Что это ошибка. Он начал орать. Плеваться. Трясти плечами.

— Да вы че, охренели?! Я вам, сука, ща… Кто на меня показал?! Шлюхи зареченские, суки! Это все они! Леха, ты где?! А, ты тут, тварь… Ты это сделал! Ты и твои шавки! Я тебя… Я…

Но я уже смотрел ему в спину. Молча. Как на человека, который проиграл. Не потому, что его скрутили. А потому, что был пустой. Без чести. Без тормозов. Без тормоза внутри. Он продавал страх. А мы вернули долг.

Он вертелся, как раненый пес. Один из ментов вцепился в его локоть, другой — в шею, мягко, но так, что тот просел. Наручники клацнули, как точка в предложении. Все. Сказано.

«Северные» стояли, как зрители на похоронах. Ни один не дернулся. Ни один не вышел. Потому что знали. Видели. И понимали — это по делу. Не слом, не крысятничество. Просто конец игры.

Он все еще орал. Я все еще стоял. Не шевельнулся. Не моргнул. Потому что не было нужды. Все уже случилось. Все, что должно.

И когда дверь УАЗА захлопнулась, и мотор завелся, я понял — Рыжий отомщен. Не местью. А справедливостью. Впервые за долгое время — по-честному. Без крови. Но с точкой.

* * *

Он сидел у окна, в той самой кухне, где все начиналось. Где я пил чай, когда в дверь постучали и повели меня, как собаку. Сейчас он сидел так же, только взгляд был не как раньше. Не каменный. Не ледяной. А просто — усталый. Как будто внутри у него шестерни ржавели от всего, что случилось. Я зашел сам. Он не звал. Я знал, что должен прийти. Не потому что надо поговорить. А потому что мы оба теперь жили с грузом, который не выбросить.

Он налил себе чаю. Без слов. Мне — нет. И правильно. Я и не хотел. Он сделал глоток, потом сказал:

— Все могло быть иначе. Могло и не дойти до этого.

Я смотрел на него. Молчал. Он продолжил:

— Если бы ты тогда меня послушал… если бы не полез. Не в эту драку. Не к этой женщине. Если бы не полез в чужую жизнь — ты бы сейчас не сидел в камере. Не дышал этим дерьмом. Не смотрел на мир через решетку.

Я усмехнулся. Грубо. Горько.

— А если бы я тогда не полез — Рыжий был бы жив?

Он отвел взгляд. Как будто впервые не знал, что сказать. Я подошел ближе. Прислонился к косяку.

— Ты живешь по правилам. Ты их изучил, ты ими дышишь. Я тебя не виню. Ты мент. Я это понял. Поздно — но понял. А я — не мент. Я просто пацан с Зареченки. И если я не вступлюсь за своего — я не человек. Я тень.

Он помолчал. Потом поднял глаза.

— Ты бы и сейчас так сделал?

— Да. Я бы все равно сделал. Не потому что правильно. А потому что по-другому — не я.

Тишина. Чайник снова загудел. Он не встал выключать. Просто сидел.

— Ты упрямый, как мать, — сказал он. — Только у нее это было мягко. А у тебя — как бетон в зубах. — Может, потому что я тебя так учился любить. Без слов. Через поступки.

Пальцы на чашке — побелели. Я хотел уйти. Но стоял. Он вдруг выдохнул, как будто что-то прожег внутри.

— Я горжусь тобой. По-своему. Не скажу, что все делал правильно. Но ты выстоял. По-своему. Значит, мужик.

Я кивнул. Только один раз. Не потому что ждал. А потому что — услышал. Он не из тех, кто скажет «прости». Но он сказал то, что важнее. И я ушел. Без слов. Потому что между нами все уже было сказано. До этой кухни. До этой жизни. Просто теперь — мы оба знали.

* * *

В гараже было как всегда — холодно, пыльно, пахло прошлым. Металл, старая тряпка, кирпичная стена, на которой мы когда-то ручкой нацарапали дату, когда первый раз сюда пришли. Она стерлась почти, но мы помнили. Мы не забывали ничего. Даже если хотели.

Шурка сидел на старом ящике, Костян прислонился к двери, Серый заварил чай в той же оббитой кружке, в которой Васька когда-то наливал воду после беготни. Мы не говорили. Сигареты тлели, пар из рта шел, как будто из нас выходило то, что застряло за эти недели. Сердце не билось — оно тихо постукивало, как будто боялось снова сорваться.

Я не спрашивал, что у них на душе. У всех одно. Мы не те, кто будут по кругу гонять: «Ты как?» Мы просто рядом. И это — единственное, что сейчас по-настоящему лечит.

Шурка бросил окурок на бетон, раздавил носком.

— Минус один. Но ты-то вернулся.

Я выдохнул. Не в ответ — в небо. Потом отпил глоток чая. Горький, как жизнь. Греет только потому, что свой. Домашний.

— Знаете… справедливость — это не слово. Это когда ты глядишь в глаза тому, кто виноват, и видишь, как он падает. Не физически. Внутри. Когда орет, дергается, обвиняет — а ты стоишь. Молча. Потому что правда уже сказала за тебя. Рыжий теперь не просто память. Не просто «один из». Он — правда. Его имя сказано вслух, не шепотом. Его смерть признана. За нее кто-то ответил. И это — не месть. Это… как будто нам вернули частичку. Маленькую. Но нашу.

Шурка глянул на меня. Костян кивнул чуть. Серый потянулся за следующей сигаретой.

— Нас мало. — Я говорил, и голос был твердым, не дрожал. — Но мы держим. Нас не ждут. Нас не зовут. Нам не дают. Но если мы стоим — держится все. Гараж. Улица. Двор. Память. И если хоть один из нас упадет — остальные поднимут. Не потому что герои. А потому что по-другому нельзя.

И я знал — Рыжий это слышит. Не в небе, не в образах. А вот тут. В этом чае. В этой пыли. В этой паузе между словами.

Глава 28

Леха

Школа встретила нас, как встречает район, в котором ты давно не появлялся. Не криком, не радостью. А шепотом. Стекла в окнах дрожали от ветра, но я чувствовал — это не только