– Не пущу. Вот так взял просто и ушел?

– Угу…

Поджимает губы, и мы оба понимаем, что не было у нас просто так. Я хоть и был в стельку пьян, но память мне все же не отбило. Я помню, как раздевал ее, как лапал, как ее рука касалась моего члена. Как я хотел ее и вжимал в стену. Блядь.

– Я хочу уйти… пожалуйста.

– Подожди.

Дышать становится сложнее, вжимаю ее в стену собой. Мы или уже наконец поговорим нормально, или я сдохну.

– Ангел, то, что случилось тогда в кабинете…

– Не надо! Не хочу об этом говорить! Ничего нет, ничего! – пищит, а я сжимаю зубы до хруста, не знаю, с чего начать, не начинается, блядь.

– Есть. Мы оба знаем, что есть. Нельзя дальше делать вид, что ничего не было!

– Пусти! Хватит, хватит! Не хочу ничего слышать!

Ее как будто включает, и за секунду Ангел начинает реветь, вырывает свою руку из моей, закрывает уши руками. Эта рана глубокая незажившая вспарывается, окуная нас в незакрытую дикую боль.

– Ангел, тише… Тише.

Обхватываю ее руками, не знаю, как успокоить, а она толкает меня в грудь, отбивается, как слабая птичка.

– Нет! Нет! Нет! Миша, пусти! Ничего не хочу знать, не хочу говорить об этом, ничего не было, не было! Пусти!

Колотит меня слабо по груди, а я руки поставил по обе стороны от нее и не выпускаю. Не могу, не способен, сдохну лучше, но не отпущу уже никуда.

Наклоняюсь к Ангелу. Голос сел, скрипит, как у покойника. Обхватываю ее голову рукой, касаюсь уха губами.

– Не пущу. Ты есть! Ангел, ты самое ценное, что есть у меня. Хочешь – бей, сильнее бей, только не плачь, девочка моя. Скажи уже, что ненавидишь меня, тебе так лучше станет! – рычу, внутри все горит. Так надо, я не могу уже смотреть на ее обиду, а она есть, такая глубокая, женская, серьезная. Эта обида нас двоих корежит, и я уже просто не могу так жить и видеть, как Ангел страдает. Каждый чертов день она страдает из-за того, что я тогда с ней сотворил.

Ангел затихает, отстраняется, смотрит на меня. Вижу, как слезы в глазах ее изумрудных блестят.

– Я не могу тебя ненавидеть, Миша. Хочу и не могу, – шепчет как-то страшно. Слезы текут по щекам. Не удерживаюсь. Наклоняюсь, собираю их губами. Ангел дрожит, не шевелится. Вижу, боится. Меня.

Сам уже дрожу, схожу с ума. От запаха ее яблочного, легкого, нежного. Как я скучал, черт, как ненормальный, каждую ночь быть рядом и не иметь возможности коснуться, каждый день выл волком, сдыхая.

Думал, Тоха меня пристрелит уже, чтоб не мучился, а он терпел. Все терпели меня.

Отпускаю Ангела, заставляю себя не касаться ее, ведь ощущение такое, что на грудь камень положили раскаленный.

Отворачиваюсь от нее. Не могу я. Смотреть в ее чистые глаза, тогда как Ангел мне даже “ненавижу” не сказала. Мои слова ничего не изменят, но и сделать я больше ничего с этим не смогу. Сглатываю. Прикрываю глаза.

– Прости, – хриплю, отвернувшись от нее спиной и слыша, как Ангел всхлипывает.

***

Я еще никогда не видела Мишу таким. Словно загнанный зверь, дикий, взбесившийся, одновременно с этим изнывающий от боли. Я прямо чувствовала эту боль его, она пропитывала и меня, доводила до агонии от воспоминания картин той ночи…

Так много боли и жестокости того, кому я доверяла больше всех, кто должен был меня оберегать, должен… Я так думала в своей наивной голове, но теперь обида жжет нутро, колет, разрывает на куски. Пусть я еще молодая и неопытная, но я тоже женщина, и я все чувствую, и эта боль… боже, ее так много, и она не проходит.

Миша вжал меня в стену и не отпускал, а я расплакалась. Почти сразу, когда поняла, о чем он хочет поговорить. Я думала, забылось уже, прошло, но нет. Никуда оно не прошло, и обида все так же живет во мне, не давая спать, не давая есть нормально и общаться с Михаилом как раньше.

Я должна была прокричать ему, что ненавижу, что презираю теперь, но не смогла, ведь это была бы неправда. Люблю, все равно его ведь люблю. Сильно, страшно, безумно… сказала, что нет ненависти, а он окинул меня страшным взглядом и резко отпустил руки. Михаил отвернулся, сжал кулаки так, что четки до скрипа натянулись, и из его ладони закапала кровь на пол.

– Прости, – сказал, стоя спиной ко мне, тихо и хрипло, но я услышала. Слезы покатились по щекам. Стало невозможно больно.

– Ты даже не приходил ко мне в больницу. Ни разу! – кричу ему в спину, голос дерут слезы.

– Приходил. Каждую ночь. Рядом был с тобой, Ангел. Ты не видела, – басит, не поворачиваясь, угрюмый и злой, как медведь.

– Почему не заходил в палату?

– Заходил. Ты спала.

– Я ждала тебя, Миша! Мне было мало нашего ангела! Я хотела увидеть тебя! Я слышала только твой запах, боже, я думала, что схожу с ума! Твоя сломанная полотерка тебя ждала – смешно, да?

Истерично смеюсь, но мне вовсе не смешно уже.

– Ты не полотерка никакая! НЕ ПОЛОТЕРКА ДЛЯ МЕНЯ!

Резко оборачивается, хватает меня за руки, сжимает до боли, зверем смотря в глаза.

– А кто я для тебя?

– ТЫ МОЯ! МОЯ!

– Мне было больно! И так страшно! Ты знаешь, что я тогда пережила?! Я думала, что ты меня убьешь, Миша, но я сама виновата! Я должна была рассказать тебе все сразу. Боялась, что не поверишь, боялась…

– Чего ты боялась, девочка?

Сжимает мои руки до боли, а я в глаза его смотрю карие, страшные и красивые одновременно, бандитские они, опасные, строгие.

– Тебя… – шепчу сквозь слезы, и Михаил отпускает меня, а после просто привлекает к себе. Рывком, прижимая сильно руками. Я утыкаюсь ему в плечо и бессовестно реву, сжимая пальцами его рубашку на широкой спине.

– Мне было больно, больно, так больно!!! – кричу ему в плечо, царапаюсь и бьюсь, как птичка в силках, но Бакиров не отпускает. Как скала стоит и держит меня, гладит по волосам.

– Знаю. Я знаю, малыш.

Наклоняется и целует меня в висок, гладит своей лапой