Он снова взъерошил волосы рукой и вздохнул. Для него очень важно было объяснить мне всё это именно сейчас. Я чувствовала его неуверенность и страдания. На мой взгляд, он переживал как раз об этом: что не мог во всём быть идеальным, хоть и стремился изо всех сил. И это вызвало не раздражение, а умиление. Где-то и сосед Марк совсем не безупречен.

— Пойдёмте уже, — ободряюще сжала я его ладонь, и он очнулся, поспешил провернуть ключ в замке.

По своей квартире, которую я бы не прочь разглядеть поподробнее, Марк вёл меня в полумраке. Детская у них точно в том же месте, где и у нас.

К его чести, сосед не стал пятиться и заикаться, а зашёл в комнату дочери и негромко сказал:

— Катя, тут к тебе тётя Мила пришла.

Так сказал, будто это само собой разумелось. Что соседка тётя Мила ходит в гости по ночам к ним.

— Привет, — сказала я и закрыла за собой дверь, оставляя Марка там, снаружи. Ну, раз у нас тут девочковые секреты, значит пусть погуляет, пока мы поговорим.

Глава 17

В комнате девочки тоже царил полумрак. Горела только настольная лампа на рабочем столе. Катя неподвижно лежала в кровати. Что-то такое напряжённо-тревожное было в её позе.

— Что у тебя случилось? — присела я в её ногах. Плечи девчонки ещё больше напряглись.

— Уходите, — прогундосила она и спрятала лицо в подушке. — Я помню, что вы для меня сделали и папе не наябедничали, но вы мне не мать.

Я вздохнула.

— Конечно, не мать. И даже не претендую на её место. Просто… твой папа волнуется, переживает, а ты ничего ему не рассказываешь. Это может кого угодно свести с ума, а уж родителя и подавно. Больше всего на свете мы боимся что-то упустить, не понять или не рассмотреть, что тревожит наших детей. Это очень страшно, когда вы ещё малыши и не умеете разговаривать. Но ещё страшнее, когда умеете, но не делитесь своими проблемами.

Катя лежала молча, но по её участившемуся дыханию, я понимала: слышала и думает.

— Я не могу этим поделиться с папой, — запинаясь, пробормотала она.

И тогда меня прострелило догадкой. Ну, конечно же. Ребёнок заперся в своей комнате, наотрез отказывается отцу рассказывать, что с ней. Лежит в позе эмбриона почти.

Неосознанно я дотронулась рукой до её лба. Влажный. Испарина.

— У тебя что-то болит?

Катя судорожно вздохнула и снова расплакалась.

— Живот и кровь идёт? Ты испугалась, да?

Девчонка рассерженно фыркнула.

— Вот только не надо торжественно рассказывать мне, что я стала девушкой! Я не маленькая и грамотная. Прочитала в интернете, что и как.

Испуганная, но храбрая девочка. Я посмотрела на неё с нежностью.

Нет, конечно же, она мне не дочь, но всё внутри перевернулось, когда я представила, что она испытала, когда с ней случилось это. А она, судя по всему, бесед с матерью на эту тему не имела. Пришлось самой как-то выкручиваться.

А то, что плачет… так это гормоны. Ещё бы.

— Я теперь знаю, что ничего страшного нет, — голосок тоненький-тоненький, — но поначалу я струхнула, ага. Подумала: вот так умирают.

— От этого не умирают, — покачала я головой.

— От этого могут быть дети, — язвительно добавил ребёнок.

Кусается. От отчаяния и оттого, что ей сейчас плохо и нет человека, с которым она бы могла об этом поговорить откровенно. Чужая тётка — это немного не то, безусловно.

— У меня ничего нет, — тут же добавила она совершенно другим голосом. — И выйти я не могу, и папе сказать — как? Можно сквозь землю провалиться.

— У меня есть. Если позволишь, я принесу. И, если позволишь, я очень осторожно и аккуратно объясню твоему отцу. Могу даже ничего не говорить, просто покажу прокладки — и он всё поймёт.

И пока Катька решала этот мучительный вопрос для себя, добавила:

— Солёное или сладкое?

Девочка встрепенулась. И сразу оживилась. Глаза блестели в предвкушении.

— Сладенькое!

— Тогда я скоро вернусь, — подмигнула я заговорщицки.

— И живот у меня болит, — вздохнула она, наблюдая, как я поднимаюсь. — И папе… лучше покажите, не надо рассказывать. Мне и так… треш.

— Он у тебя умный и взрослый, — обернулась я у двери. — И никогда не позволит себе подшучивать или задевать по этому поводу. И он очень, очень переживает, иначе никогда бы не обратился ко мне.

— Ну нет, — возразил ребёнок, — папка у меня ещё проницательный, людей насквозь видит, так что он знает, что ты хорошая, именно поэтому к тебе. А не мамке позвонил или бабушке. Он всегда выбирает лучшее.

Я даже думать не стала, что она имеет в виду под лучшим. Потому что папка её тоже человек и ошибается. И он уже выбирал её маму, а потом оказалось, что…

Я себя одёрнула, запретила думать об этом. Не мне судить. Я вон тоже… любила и выбирала мужа раз и навсегда. А вышло… что вышло.

К чести Марка, он не кинулся с вопросами: «Ну, что там?», только смотрел на меня напряжённо. Ждал, что я ему расскажу.

— Я сейчас. Дверь не закрывайте, — верная слову, данному девочке, не стала ему рассказывать, что мы уже стали взрослыми, оказывается.

Как же быстро они растут-то, а? Для нас же они всё те же малыши. А у них — миллион событий, которые они переживают впервые.

Марк всё же не выдержал, шагнул вперёд с немым вопросом на лице.

— Я быстро, — улизнула, потому что очень хотелось его успокоить. Но я ведь обещала не рассказывать напрямую.

Доверие — это то, что очень трудно завоевать и очень легко потерять.

Лайтик заскулил, заглядывая мне в глаза.

— Потерпи ещё немножко, я скоро вернусь, и выйдем погулять, — пообещала я ему, взяла всё необходимое и поспешила назад.

Сосед маялся в коридоре. Я молча показала ему упаковку прокладок, развела руками и приложила палец к губам, а потом чуть не рассмеялась: Марк в немом отчаянии бился головой о стену. Не по-настоящему, конечно, а так, давая понять, что он тупица.

— Я врач, — произнёс он страшным шёпотом.

То есть мог бы догадаться, конечно, но о таком думается не сразу. И я его прекрасно понимала. Катя для него — маленькая нежная принцесса. И то, что у