– Внесу поправку: такие подарки мне не просто нравятся, я в полном ауте от них, – вжав лоб в мой лоб, сквозь тяжелое дыхание произносит он, и я понимаю, что все. Настал тот самый момент.

– Это был не главный твой подарок, – достав два белых продолговатых устройства из-под пояса, сообщаю я чуть дрожащим голосом и вкладываю по одному в каждую руку Димы. – Вот это главный.

Титов открывает слегка мутные глаза и приподнимает руки ближе к лицу. Смотрит на «подарочки» и молчит. Прищуривается и молчит. Замирает всем телом и, мать его, молчит, вынуждая меня терять все нервные клетки и любоваться игрой разноцветных бликов, которые бросают на лицо мужа мигающие огни с елки.

– Ты беременна? – наконец, спустя целую вечность спрашивает Титов, поднимая на меня растерянный взгляд. Никогда в нем такого не видела, но сейчас Дима как никогда прежде похож на молоденького мальчишку, которого впервые посадили за управление самолетом и приказали посадить летящую махину без каких-либо инструкций.

– А ты разве сам не видишь результаты тестов? – бурчу я в ответ с ноткой злости, ведь не такой реакции я ожидала и, кажется, мои гормоны тоже.

Дима очень хотел детей, особенно после смерти Давида, пусть и не говорил мне об этом и никогда не просил перестать предохраняться. Мы и не переставали, но беременность все равно случилась. И я думала, что Дима моментально обрадуется, а не впадет в ступор и будет молча и тупо пялиться на тесты, провоцируя во мне сильнейшее негодования, которое я не способна взять под контроль. Оно, точно цунами, нарастает и набирает размах, норовя в любой момент обрушиться на Титова в виде истеричного крика. И, клянусь, еще пара секунд – и я реально подалась бы этому неадекватному гормональному порыву и начала бы бурно и громко возмущаться на Диму, однако… Я опускаю взгляд с лица мужа ниже и вижу нечто поразительное.

У Димы опять встает.

Если основываться на логике Ари, это хороший знак. Не так ли?

Ответить в уме не успеваю, так как мгновенно вспоминаю историю про опавшую розочку Лебединского в похожий момент и все… Желание бушевать как рукой снимает. Восставшая Димина волшебная палочка всего одним взмахом превращает всю мою злость в безумный приступ смеха.

Я начинаю хохотать так безудержно, что едва не задыхаюсь, а Дима смотрит на меня, как на полоумную, и вообще ни черта не понимает. А я не могу нормально объяснить. Смех лишает способности внятно говорить. Единственное, что помогает хоть немного успокоиться, – это Димин серьезный вопрос:

– Ты что, пошутила так сейчас надо мной? Это не правда?

– Конечно, правда, дурачок.

– Тогда чего ты смеешься как безумная?

– Потому что твой член только что спас тебя от моего гнева.

Разумеется, Диме мои слова ничего не объясняют, а он больше и не пытается докопаться до правды. Уже привык, что я дуреха, каких поискать, поэтому знает, что легче не обращать внимания на мое порой неадекватное поведение, чем пытаться выяснить его причину.

Дима еще раз смотрит на тесты, а потом сгребает меня в объятия, заваливает на ковер, прямо рядом с новогодней елкой, и под звук моего смеха просто целует, целует, целует. Все мое лицо, губы, шею, грудь, а дальше перемещается ниже, резко задирает платье до талии и покрывает поцелуями мой живот, с каждым новым прикосновением все больше меняя причину моего веселья.

– Дима! Прекрати! Мне щекотно, – смеюсь и визжу, хватая мужа за волосы.

Тяну его на себя, возвращая лицо Титова к своему. Обхватываю его скулы и, наконец перестав смеяться, встречаюсь с ним взглядом.

В нем по-прежнему плещется замешательство и толика страха, но теперь эта парочка эмоций настолько незначительны на фоне его счастья, что я решаю не обращать на них никакого внимания.

– Ты рад, – констатирую я с лучезарной улыбкой, поглаживая Диму по щекам.

– Безумно, – целует меня в щеку, а затем в уголок губ. – И в той же степени злюсь на тебя.

– За то что смеялась?

– За то, что не сказала мне обо всем раньше. До поездки. Если бы я знал о твоем положении, ни за что не организовал бы этот длительный перелет на Север.

– Так откуда мне было знать, что ты повезешь меня на Север – это раз. А, во-вторых, в перелете нет ничего страшного. Я была на осмотре и спрашивала у врача. Он заверил, что мне можно летать.

– И на холоде, значит, тебе тоже можно находиться, да? – хмуро спрашивает Титов, давая понять, что остаток нашего пребывания здесь будет проедать мне мозг из-за гуляния. Черт.

– Чуть-чуть можно, – с надеждой в голосе отвечаю мужу, но он остается таким же хмурым.

– Завтра же мы вернемся на Морен.

– Ой, да ладно тебе.

– Я серьезно.

– Не будь врединой. Я уверена, настолько свежий и чистый воздух, как здесь, не навредит нашим детям. Особенно если гулять так осторожно, как я гуляла эти дни.

– А я говорю… Стоп! Что? – Дима снова напрягается, впиваясь в меня недоуменным взглядом. – Каким еще «детям»?

– Как каким? Нашим, разумеется. Почему ты думаешь, я всучила тебе два теста на беременность, а не один? Так сказать, хотела намекнуть на количество.

Дима бросает взгляд на лежащие на полу белые устройства, и его зрачки резко увеличиваются, съедая почти всю голубую радужку.

– Двойня? – вернув взгляд ко мне, переспрашивает он, будто до сих пор не верит.

– А разве у нас с тобой могло быть иначе? – провожу пальцами по его скуле, скрупулезно всматриваясь в черты лица, которые за эти месяцы выучила наизусть. Все. До единой. Чтобы никогда больше не спутать Диму ни с кем на свете, даже с его точной копией.

Смотрю на него и почти не чувствую вины, которую всей душой надеюсь когда-нибудь вытравить из своего сердца полностью. А Дима смотрит в ответ так, словно я самое прекрасное, что он видел в своей жизни. Он часто так смотрит. Очень часто. И именно этим взглядом помогает мне медленно но верно стирать из памяти его поступок, совершенный в неприятные времена, когда мы варились каждый в своих обидах и считали друг друга предателями.

Повисшее молчание съедает все остальные звуки, новогодняя музыка будто приглушается, словно долетая до меня издалека. Один лишь стук моего сердца слышен четко, ощущается остро, пока мы молчаливо изучаем друг друга. Совсем недолго. Каких-то жалких десять секунд, во время которых в Димином взгляде загорается куда больше ярких огней, чем пестрит на нашей елке.

– Вот кому больше никогда не нужно будет