Но жалость к себе я чувствовать не могла. Жалость — это для тех, у кого есть надежда. У меня её не было.

Я не любила его.

Но это уже ничего не значило.

А потом мы переехали в Зареченск…И…А ничего не изменилось. От слова совсем.

Дверь хлопает так резко, что вздрагивают стёкла. Громкий звук рикошетит от стен, отскакивает в голову, раскалывая и без того натянутую, как ржавая проволока, тишину. Он входит в квартиру — шаги тяжёлые, шаркающие, воняет перегаром, чужими духами, потом, какой-то затхлой усталостью, а ещё чем-то, от чего внутри всё сжимается, выворачивает, как от несвежего мяса. Садится за стол, стягивает галстук, морщится, будто что-то не по нему, раздражённо трёт лицо, швыряет ключи так, что они отскакивают и падают на пол. Я молчу. Я всегда молчу в такие моменты. Просто стою у плиты, смотрю в чайник, слушаю, как в трубах журчит вода, как где-то за окном во дворе хлопают детские голоса, как в соседней квартире опять скандал — но чужие крики не такие острые, не такие близкие. Чужие крики — это просто фон. Я знаю, что он сейчас заговорит. Я знаю, что он не просто промолчит, допьёт чай и ляжет спать. Нет, ему нужно выплеснуть что-то из себя, отравить воздух в комнате своими словами, разбавить тишину своим гнильём.

— Ты чё, опять как привидение тут бродишь? — голос низкий, уставший, но в нём уже есть что-то колючее, что-то, что пока ещё прячется за усталостью, но скоро разорвёт её в клочья. — Ждёшь, когда я приду, чтоб потом, блядь, глядеть вот так?

Я не поворачиваюсь. Сжимаю руки в кулаки, ногти впиваются в ладони, но я не сдаюсь, не даю себе сорваться.

— Молчит, сука, — шипит он, цокает языком, хрипло вздыхает. — Как кукла. Ни слова, ни взгляда, ни хера. Ни любить не умеешь, ни рожать.

Что-то внутри меня в этот момент разрывается. Холодный, пропитанный усталостью кокон, в который я себя заворачивала, вдруг начинает трескаться. Я закрываю глаза, выдыхаю, слышу, как сердце начинает стучать быстрее, сильнее. Мне хочется что-то сказать, выплюнуть в ответ, раскрошить это пространство, набитое его голосом, его запахами, его присутствием. И я не выдерживаю.

— Может, это не во мне проблема, а в тебе?

Тишина.

Она тянется не дольше секунды, но эта секунда холодная, длинная, как лезвие ножа.

Я не успеваю увернуться.

Он хватает меня за плечи, резко, с силой, шатает, и в глазах его не просто злость, а что-то бездонное, чёрное, дикое, тёмное, неуправляемое, что-то, что мне уже знакомо, что-то, что уже оставляло следы на моём теле, что-то, что, кажется, ждёт любого удобного момента, чтобы снова прорваться наружу.

— Повтори, — рычит он, дышит прямо в лицо, а от него несёт этим вонючим коньяком, этой чужой бабой, этой его гребаной жизнью, в которой нет меня. — Повтори, тварь.

И я повторяю. Потому что уже не боюсь. Потому что я, кажется, уже мертва внутри.

— Может, это не во мне проблема, а в тебе.

Удар.

Всё гремит, мир накреняется, что-то резко вспыхивает во мне болью, горячей, тупой, сверлящей, пронзающей. В висках гудит, в ушах стоит звон, а перед глазами чёрные пятна. Щека горит, по коже пробегает что-то колкое, жаркое, и я не сразу понимаю, что это не просто боль — это его пальцы, его тяжёлая, горячая рука, которую он не сдержал.

Я падаю.

Успеваю ухватиться за край стола, но он скользкий, руки дрожат, ноги подкашиваются. Пол кажется слишком твёрдым, слишком холодным. Я чувствую, как начинает надуваться что-то под глазом, чувствую, как кожа распухает, как пульсирует боль в голове.

Сверху он стоит и смотрит.

В этом взгляде нет сожаления.

— Ты сама меня доводишь, — цедит он сквозь зубы, выдыхает, отворачивается, вынимает сигарету, чиркает зажигалкой, как будто ничего не случилось, как будто это я во всём виновата.

Я сжимаю пальцы в кулак.

Я не плачу.

Я больше никогда не буду плакать.

Солнце бьет прямо в глаза, слишком яркое, слишком жесткое, как будто высвечивает на мне все, что я так отчаянно пыталась скрыть. Под веками пульсирует боль, виски стянуты тугой проволокой, в ушах гудит, как после сильного удара — отголоски вчерашнего вечера. Я намазала лицо этим проклятым тональным кремом «Балет», густым, жирным, с запахом прогорклого масла, размазала его по коже, замазывая синяк, растушевывала пальцами, пока он не стал чуть бледнее, пока не перестал так бросаться в глаза. Но я-то знаю, что он там. Я чувствую его под кожей. Он тянет, саднит, горит.

Я иду медленно, не спеша, но не потому что хочу наслаждаться воздухом — просто внутри пусто. Просто если остановиться, я начну думать, а мне это сейчас не нужно. Я двигаюсь, как автомат, шаг за шагом, механически, будто натянутая на невидимые нитки, будто кто-то другой, не я, шагает по этому разбитому асфальту, проходит мимо облезлых пятиэтажек, мимо припаркованных «Жигулей», мимо лавок, где всегда сидят бабки и перетирают свою спертую, липкую правду о мире.

И тут я замечаю его.

Не сразу, нет. Сначала он просто пятно на фоне города, обычная фигура среди серого, привычного, будто случайный прохожий, который не должен мне быть интересен. Но потом взгляд цепляется, скользит, задерживается.

Пацан. Молодой. Гораздо младше меня. Но не такой, как все.

Высокий, крепкий, но не как эти набухшие от самодельного кача. Нет. Он другой. В нем есть что-то хищное, что-то натянутое, как струна, что-то дикое, необузданное, но не бездумное. Он двигается резко, но в этих движениях есть какая-то небрежность, уверенность, словно он всегда знает, что делает, словно этот город ему принадлежит.

Он стоит у дороги, закинув руки в карманы, сигарета в зубах, дым стелется между губ. Говорит что-то своим приятелям, лениво, не спеша, скользит взглядом по улице, как будто просто отмечает для себя, что происходит вокруг, но в этом взгляде нет пустоты, нет безразличия. Он контролирует пространство. Это чувствуется.

Легкая ухмылка на губах, наглая, дерзкая, привычная, как будто он так и родился — с этим выражением, с этой тенью насмешки в глазах, с этой полуулыбкой, которая одинаково может быть и обманчивой, и настоящей.

Я ловлю себя на том, что смотрю на него слишком долго.

И тут же отворачиваюсь, ускоряю шаг, потому что чувствую, как внутри что-то холодное сжимается.

Потому что это неправильно.

Потому что он слишком молодой, слишком пацан.

Потому что мне нельзя.

Но почему тогда сердце глухо стучит в груди?

Я замечаю его слишком поздно. Или, может, просто не хочу замечать. Делаю вид, что иду, что думаю о своем, что не чувствую, как он смотрит. Но я чувствую. Этот взгляд. Ленивый, наглый, без заискивания.

В другом городе знали, чья я жена. Там бы никто не посмел. Там бы даже в сторону не глянули. Там женщины вроде меня были чем-то вроде территории, помеченной, запрещенной, неприкосновенной. Там, где мы жили раньше, на меня никто не смел поднять взгляд. Все знали Гену. Знали его нрав, его бешеный характер, его жестокость, его ревность, его привычку делать выводы быстро, решения — резко, кулаками махать — молниеносно.

А здесь…

Этот пацан меня не знает.

Он просто видит женщину, которая идет по улице. Женщину, которую можно остановить. Которой можно сказать что-то дерзкое, попробовать заговорить, подкатить.

И он это делает.

Голос ленивый, тягучий, слова с насмешкой, с вызовом, но без злобы. Он улыбается — не доброжелательно, нет. Он улыбается, как уличный хищник, который нащупал интересную добычу, который готов поиграть.

Я останавливаюсь на секунду. Не потому что хочу. Потому что внутри что-то дрожит. Потому что это… странно.

Мне никто не говорил таких слов. Меня никто не пытался остановить. Со мной никто не знакомился вот так, прямо, нагло, с ухмылкой на губах.

Он ждет.

Он уверен.

И мне хочется выровнять дыхание, хочется просто пройти мимо, но я не могу.

Поэтому я бью. Не кулаком, нет.

Словом.

Резко. Жестко. Как хлесткий удар плетью.