Ее глаза блестят, а губы дрожат.

— Может, ты не так уж плох.

Я усаживаю ее на стул.

— Сиди. Подними ногу.

— Никогда раньше мужчина не готовил для меня, — говорит она с ноткой удивления в голосе.

— Серьезно? Большинство из нас умеют готовить. Кто, черт возьми, тебя кормил?

Она наклоняет голову, и на ее лице появляется задумчивое выражение.

— Прислуга, — она пожимает плечами. — В основном я готовила себе сама.

Я просматриваю содержимое холодильника и шкафов.

— Ты скучаешь по Колумбии?

— И да, и нет. Я скучаю по тому, что было в Колумбии раньше, а не по тому, что есть сейчас.

— Что ты имеешь в виду? — Я достаю курицу в вакуумной упаковке, затем роюсь в шкафах. Режу лук и чеснок на кухонной столешнице, пока она рассказывает.

— Когда я была маленькой, мой отец был очень занят делами. Но для меня это не имело значения. Ничего из этого. Мне тогда было все равно. У меня были друзья и красивый двор, где можно было играть. Я любила читать, кататься на велосипеде и плавать в озере рядом с домом. Да, какая-то часть меня знала, что мой отец делал то, чего, вероятно, не должен был. Я подслушивала разговоры. И когда они с мамой ссорились… — Она отводит взгляд и сначала не отвечает. Я даю ей время, выкладывая нарезанный лук и чеснок на раскаленную сковороду.

— Он бил ее. Для мужчины вроде него это было обычным делом, но я ненавидела, когда она плакала. Я ненавидела, когда он злился. И я пообещала себе, что со мной такого никогда не будет.

Это не удивляет меня, но мне это не нравится.

— Когда была маленькой, я знала, что в кругах моего отца было социально приемлемо относиться к женщинам как ко второму сорту. В Колумбии не нужно далеко ходить, чтобы увидеть это, даже здесь, в Америке, в некоторых местах.

Я киваю, понимая ее точку зрения.

— Все изменилось, когда я начала взрослеть. Я больше не была маленькой девочкой, которую можно было оттолкнуть в сторону, а стала той, кто привлекал внимание. Это было проблемой для моего отца, — она отводит взгляд. — Моя мама не была глупой, но она полностью находилась под контролем отца и ожидала того же от меня. Она не любила конфликтов, кроме тех случаев, когда сама теряла терпение. Она хотела, чтобы я избегала его гнева, поэтому пыталась научить меня быть тихой и послушной, — ее губы дрожат, а прекрасные глаза встречаются с моими. — Можешь представить, как это сработало.

Я ухмыляюсь, лук и чеснок шипят на сковороде.

— Наверное, так же хорошо, как если бы я сказал своей сестре сделать то же самое.

— Она научила меня некоторым вещам. И я благодарна за эти навыки. Я умею готовить, и мне нравится, когда вокруг чисто, как и тебе, так что в этом плане мы отлично поладим. Но у меня есть собственное мнение, Лев.

— Я знаю.

Надолго в кухне воцаряется тишина, нарушаемая лишь шипением овощей и бульканьем воды для пасты.

— Однажды я попыталась приготовить ужин для всей семьи в качестве сюрприза. У моего отца был плохой день, — говорит она с печальной улыбкой. — Так моя мать обычно говорила. У твоего отца был плохой день. Как будто это давало ему право вести себя как ребенок. В любом случае, решила повторить рецепт, который когда-то видела, но кастрюля, которую использовала, была слишком маленькой, и масло попало на огонь. Я устроила небольшой пожар на кухне. Моя мать узнала об этом раньше отца и взяла вину на себя.

Ее голос затихает. Она не любит свою мать или, может быть, не простила ей прошлые грехи. Я не знаю, но ей не нравится рассказывать эти истории. Мне тоже не нравится их слушать, но я должен. Мне нужно знать каждую нить, которая сплетает ткань того, кем она является сегодня, потому что это не мимолетные отношения. Эта женщина — моя жена.

— Когда он увидел пожар, он закричал и набросился на нее. Он не ударил ее, но разбивал все вокруг. — Она отводит взгляд. Когда она снова смотрит на меня, ее глаза блестят. — Мне ненавистно было, что она берет вину на себя, поэтому я сказала ему правду. Вот тогда он ударил ее… за ложь.

Я приправляю курицу и кладу ее на сковороду, хмурясь.

— Мой отец тоже не был хорошим человеком. Я понимаю.

Я не делюсь подробностями о своем прошлом, потому что сейчас речь идет о ее истории, а не о моей. Но, похоже, она хочет знать.

— Расскажи мне. Каким на самом деле был Станислав Романов?

Конечно, она знает его полное имя. Она изучала мою семью.

— Все было только по его или никак… типично, — я не смотрю на нее, помешивая пасту в кастрюле, потому что мне не нравится говорить об этом.

— Лев, — подталкивает она, наливая себе бокал вина. — Это улица с двусторонним движением, mi querido jefe.

Теперь, когда я знаю, что это на самом деле значит, эти слова обретают новый смысл.

— У него был свой способ обращения с нами. Он прибегал к физическому воздействию.

— Я не спрашивала, как он обращался со всеми, — говорит она прямо, как всегда, попадая в самую суть. — Я спросила, как он обращался с тобой.

Нет ничего плохого в том, чтобы рассказать ей, так что не знаю, почему сначала колебался.

— Ты знаешь, что моих братьев и Полину усыновили. Мой отец сделал это намеренно, веря, что есть преимущество в том, чтобы брать людей, с которыми плохо обращались, а затем хорошо относиться к ним.

Она кивает, понимая.

— Это одно из самых базовых правил управления, — говорит она с улыбкой. — El perro es fiel a la mano que lo alimenta17.

— Честно говоря, я мало что помню до усыновления. Моя семья была бедной, а я остался сиротой. У меня не было братьев и сестер, только мать. Когда она умерла от болезни в Москве, Романовы взяли меня к себе. Но я был младшим, и от меня ожидали слишком многого, больше,