Шурка вдруг, без предупреждения, хлопнул меня по плечу, не сильно, просто будто выровнял дыхание в груди, а потом резко потянул к себе и прижал, грубо, по-пацански, лбом к моему виску, как будто сказал этим: «живи, сука, держись». Я на секунду застыл, думал, снова ударит, снова сорвется, но нет — у него в руках не злость была, а усталость, как будто в нем все выгорело, и я почувствовал, как он дрожит. Не телом — внутри. Пацаны подошли ближе, не говоря ни слова, и сами как-то по наитию закинули друг другу руки на плечи, встали в круг, молча, как стояли когда-то в подвале у Жоры, перед первой разборкой, как стояли в девятом, когда Ваську поймали на районе, как стояли, когда хоронили деда Костяна. Никто не командовал, никто не просил — мы просто встали. Нас осталось четверо.

— Сегодня просто попрощаемся с Рыжим, — выдохнул Костян, не глядя ни на кого, — дальше будет мясо. Показания, менты, свидетели, эта вся хрень…

Он не продолжил. Мы знали. Знали, что это только начало. Знали, что нас потащат, будут копать, вызывать, спрашивать, может, даже давить. И еще знали: мы не развалимся. Не на этом. Я поднял взгляд на крест. Табличка блестела, земля была свежая, пахла тяжело, как железо.

— Царство тебе, небесное, Рыжий, — сказал я хрипло, в горло будто гвоздь встал.

— Пусть земля тебе будет пухом, брат, — добавил Серый, и голос у него дрогнул, но он быстро сглотнул, сжал плечо Шурки.

Мы стояли и молчали. Четверо. Вниз опущенные головы, грязные ботинки, сжатые кулаки. И одно общее сердце, стучащее на пятерых. Только теперь — на четверых.

Глава 21

Катя

Что-то теплое укрывало меня, и я сразу сильнее поджала ноги, будто могла так спрятаться от утреннего холода и от всех мыслей, что уже стучали в висках, но особенно от той, что сейчас могла случиться — что это был просто сон. Но запах рядом не врал — табак, немного мятной жвачки и что-то свое, теплое, кожаное, почти родное — это была Лешина куртка. Я дышала этим запахом, как будто могла его проглотить и оставить внутри, чтобы никто не отнял. Медленно открыла глаза — все тот же подвал, старый диван, стены с облупленной штукатуркой, где-то гвоздь торчит в бетоне, а Лехи рядом нет. Я потерла глаза, внизу живота потянуло от воспоминаний, и я сразу вспомнила — не телом, кожей, губами, шеей, там, где он касался меня так, будто я не вещь. Вся я будто пылала от этой ночи, от той тишины, в которой мы были вдвоем, как будто весь мир отступил и разрешил мне хоть раз почувствовать, что я — не тень. Я огляделась — пусто. Лехи нет. Ни в углу, ни у двери. И вдруг будто что-то щелкнуло внутри, не громко, а как ржавый замок — новый день. Реальный. И от этого меня передернуло. Потому что Гена. Потому что, скорее всего, он поднял уже всех на уши. Потому что я прекрасно знала, что ждет меня, если он узнает. И все же, как бы сильно ни пульсировала в груди паника, где-то в глубине я надеялась, что Леха просто вышел покурить. Что вернется. Скажет хоть слово. Может, даже скажет, что все это было ошибкой — и пусть это самое ужасное, что я могла бы услышать, но хотя бы услышу. Потому что невыносимо было думать, что он просто… ушел. Я встала с дивана, поправила юбку, пригладила волосы, как будто это что-то меняло, шагнула к двери. Утро. Светило солнце, но не грело. Холод внутри был сильнее. Лехи не было. Он ушел. И я не имела права винить его за это. Может, он просто понял, что перешел черту. Понял, что я замужняя, что мне нельзя. Что нас с ним быть не может. И просто подарил мне одну ночь, чтобы потом оставить ее на память, как что-то, что больше никогда не повторится.

Я вернулась домой. Шла медленно, будто сама себя вела на расстрел. Поднималась по лестнице на свой этаж, каждый шаг будто грузом. Открыла дверь — тихо. Я почти поверила, что его нет. Но тишина — она такая, всегда врет. Из ванной доносился шум воды. И как только я закрыла за собой дверь — вода стихла. Внутри все сразу сжалось, руки задрожали, горло подкатило, будто мне туда вставили ком. Я застыла. Не дышала. А потом дверь ванной распахнулась, и вышел он. Гена. Спокойно. На бедрах полотенце, лицо свежее, бритое, волосы назад зачесаны — будто все как всегда, будто я только что пришла с рынка, а не с…

Он смотрел на меня прищуренно, тихо. И в этой тишине было страшнее, чем если бы он заорал. Затишье. Перед бурей.

— Хорошо провела время? — спокойно спросил он, встал в проеме, перегородив мне проход, и я нервно сглотнула. Молча. Ответа не было. Он подошел ближе. Я чувствовала его запах — этот шампунь, от которого раньше у меня сердце замирало, потому что это был он, мой муж. А теперь… теперь он был чужим. Этот запах стал вонючим. Не любимым. Потому что сам он был чужой. Не он любимый. Не он желанный. Он — мой страх.

— Я рад, что ты тут нашла подруг… — сказал он мягко, даже с улыбкой, и провел пальцем по моей щеке, от чего мне захотелось сквозь пол уйти, — но если с кем-то видишься — сообщи. А то я волнуюсь.

Потом он поцеловал меня в висок. Я вздрогнула.

— Ах да, и не пей больше. От тебя воняет.

Он ушел в спальню, оставив после себя холод и запах мыла. А у меня сердце провалилось в пятки. И только когда я услышала, как захлопнулась дверь комнаты, я выдохнула. Наверное, он обзвонил школу. Наверное, та учительница, у которой я задержалась, сказала, что я была у нее. Боже, я ее должница. А себе я — враг. Потому что снова жива. Снова дома. И снова — не там, где хочется. А там, где боль. Где жить — значит молчать.

Я зашла в ванную, закрыла за собой дверь и, как будто по инерции, включила холодную воду, уткнулась в ладони и умылась так, будто пыталась смыть с себя не сон, не усталость, а всю эту ночь, все, что во мне до сих пор горело — его прикосновения, его губы, его голос, его… Господи, я даже боялась думать это слово. Я хотела смыть лишь бы не сходить с ума. Я смотрела на себя в зеркало — глаза мутные, губы искусаны, на шее еле заметные следы от поцелуев, и что-то внутри меня сжалось от страха — не перед Геной, нет, а перед тем, что я, наверное, правда влюбилась. Не влюбилась — провалилась. В Лешу. И пока я думала, как дальше жить, снаружи послышались шаги. Он вышел из комнаты. Зашуршал халатом. Потом дверь ванной чуть приоткрылась — он всегда так делал, даже не стуча, как будто ему можно все.

— Не сходишь в школу? — спросил он, будто между делом, лениво, без эмоций.

Я обернулась, посмотрела на него, в глаза, как будто в них могла найти ответ, зачем он спрашивает, и с трудом выдавила улыбку, дурацкую, как маску.

— Ген… сегодня же суббота.

Он поднял бровь — насмешливо, как будто я сказала что-то глупое. И ровно, спокойно, будто проговаривает прогноз погоды, выдал:

— Тебе разве не сообщили, что ночью нашли убитым ученика из твоего класса?

Я застыла. Все внутри замерло. Как будто время остановилось. Воздух в ванной стал тяжелым, мокрым, как в подвале, где нет окон, где нет выхода.

— Как… убитым?.. — прошептала я, медленно положив руку на грудь, будто хотела прижать сердце, чтобы оно не вырвалось.

Он смотрел на меня, как на табуретку. Равнодушно, даже с каким-то легким интересом, будто ждал реакции.

— Василий Рыжаков… Рыжий, кажется, его называли. Вчера ночью его пырнули. Сейчас уже расследуют.

Он ушел, оставив дверь приоткрытой, а я осталась стоять, держась за раковину, потому что ноги перестали слушаться. Слезы шли сами. Без звука, без рыданий. Просто текли, как будто кто-то открыл кран внутри. Я слышала, как кровь стучит в висках, как собственное сердце скребет изнутри ногтями. Рыжий… Васька. Тот самый, которого я видела возле школы, тот, кто всегда казался мне громким, живым, настоящим. Его больше нет. И пока я всхлипывала, в груди что-то шептало — страшное, эгоистичное, мерзкое… не он. Не Леша. Не Леша, Господи, это не леша, слава богу. Мне стало стыдно от самой себя. Потому что боль от того, что убили моего ученика, была настоящей, но была еще одна мысль, черная, ужасная — где был в ту ночь Леша? Он был со мной. Он был рядом, когда кто-то убивал его друга. И теперь я знала, куда он исчез. Знала, почему не вернулся утром. Он узнал. Он понял. И я… Я, сука, тянула его к себе, когда кто-то звал его на помощь. И теперь я не знаю, как жить с этим. Потому что сердце — оно разрывается пополам: от вины… и от ужаса.