— Ты молодец, — говорю я, и Жатка надувается от довольства. — С упырём непросто справиться, ты хорошо поймала время, чтобы на него напасть. А знаешь, почему в нём жижа зелёная?

И мы говорим с ней о нечисти, а Жатка, опомнившись, всё-таки плещется под рукомойником и смывает с рук упыриную дрянь.

Разбуженный Сойт теперь бродит по заднику фургона, хватаясь за всё подряд, — хорошо, что здесь и нет ничего, что он может на себя уронить. Он вышел рыжий в меня, а вёрткий и непоседливый — в Чигиря, из которого, кажется, грач так и не выветрился до конца.

— Апа! — радуется Сойт, тянет ручки и шагает к лесенке, я только и успеваю придержать его, чтобы не вывалился.

Чигирь охотно подхватывает его на руки, и они о чём там секретничают своём: Сойт лопочет, а Чигирь рассказывает ему что-то на ухо, хитро на меня поглядывая. А потом говорит Жатке:

— Там ручей есть, сходи хоть помойся по-человечески.

Жатка стрижёт рысьими ушами, явно собираясь съязвить что-нибудь про человеков, но потом смиряется. А Чигирь садится рядом со мной на лесенку, качает довольного Сойта на колене, и мы смотрим с ним вместе на широкое звёздное небо.

— Правда большой такой был? — шёпотом спрашиваю я.

— Не, ерунда. Слабенький и старый, на излёте уже.

— Ты следил ведь, чтобы она не покалечилась?

— Да за ней разве уследишь!..

Сойт важно кивает, и мы смеёмся.

К большой удаче, то противоядие, в рецепте которого мы тогда совершили ошибку, не убило Жатку, — только сделало её больше лесной девкой, чем человеком. Уши у неё так и остались рысьи, чёрные когти она научилась со временем втягивать, но на плечах и спине у неё нет-нет да и вылезают всё ещё перья.

Конечно, она такая никак не могла бы остаться в родном селе. Как бы Матина ни плакала, в глубине глаз её поселился страх, а я, как ведьма, должна была рассказать честно о подмене и о том, что Жатка теперь такое.

Нет, её не стали бы, наверное, жечь. Но и житья в селе ей больше не было.

Зимой она уходила в лес, пыталась жить, как другие лесные девки. Но для такой жизни Жатка была слишком уж человеком, — не по крови даже, а по воспитанию. И к тому времени, как село совсем укрыло снегом, уже как-то вышло, что в доме знахарки у неё была своя лавка и своё одеяло.

И весной мы ушли из села вместе, конечно. Ляда квохтала над своими припасами, я собирала вещи, Чигирь сражался с вредной козой, а Жатка стояла у ворот, переминаясь с ноги на ногу.

Домой она попрощаться так и не зашла, и с тех никогда о доме не заговаривала. Я не знаю, как думать об этом. Нехорошо долго носить в себе такую обиду, — но, может быть, для Жатки ещё не пришло время её отпустить.

С той весны мы так и ходим вместе дорогами, и за прошедшие годы где только не были. Мы видели ущелье, на дне которого спит недостижимая жила с самоцветами, и ледяной водопад, и целое поле сон-травы. Мы зимовали в городе, где люди трудились над чудесными цветными коврами, и на брошенном хуторе, откуда на много дней пути не было другого человеческого жилья. Однажды дорога даже вывела нас снова к Синеборке, но если для меня и Чигиря прошло всего-то два года, то для крепости прошло лет, может быть, сто, — и никого из старых знакомых уже не было в живых, зато в крепости часть стен заменили на каменные, а стоял в ней теперь гарнизон, вооружённый огненным боем.

Как-то повелось, что я больше занимаюсь разной мирной нечистью, с какой можно найти общий язык, а ещё заговорами и благословлениями, — с недавних пор я даже вписываю свои находки в гримуар, чтобы другие ведун или ведьма могли повторить их по случаю. Чигирь всё больше увлечён врачеванием, но и серебряной спицей махать не дурак. А Жатка, как заневестилась, стала ужасно драчливой: теперь ей только и дай, что бить упырей или носиться по полям за какой-нибудь ещё дрянью.

Наверное, одажды она найдёт для себя подходящий лес, тот, что позовёт её к себе и станет для неё домом. А, может быть, так и будет ходить по дорогам.

— Спать его укладывать надо, — вздыхаю я.

Сойт, если просыпается ночью, долго не утихает, а потом весь день вредничает и ноет.

Чигирь бросает взгляд к далёкому ручью, выглядывая, чтобы Жатка не натворила там какой ерунды. Сойт задумчиво жуёт его воротник. А я, малодушничая, не тороплюсь ещё лезть внутрь и устраивать постель, так и сижу, привалившись к Чигирю плечом и глядя на звёзды.

Летняя ночь тиха, только стрекочут в поле сверчки.

✾ ✾ ✾

В заимку мы въезжаем ранним утром, и я долго вздыхаю, что не удалось в той деревне покопаться в тканях, да и работы там, должно быть, было бы больше. Но дороги, которым ходят ведьмы и ведуны, — не простые дороги, и по ним не стоит пытаться вернуться назад; если уж путь завёл нас в заимку, так, значит, и было нужно.

Колёса скрипят, спокойные волы тянут фургон к домам, старушка Чёрная бредёт на привязи сзади. Правит Жатка, а Чигирь сидит рядом, чистит спицу и что-то ей рассказывает. Мы с Сойтом устроились на крыше, он после шумной ночи плаксивый и всё время хочет на ручки, и потому я не сразу узнаю знакомые места.

Заимка выныривает из-за деревьев, и я вдруг понимаю, что знаю эти дома, и заборы эти тоже знаю. Вон там, под липой, мой дед повесил для детворы качели. А в том углу между сараем и курятником, за щелью, куда не пролезет взрослый, я пряталась ребёнком и оплакивала свою горькую судьбу.

С моих времён тут мало что поменялось. Где была пашня, там сейчас нарос молодой березняк, и тенник для лошадей разобрали так, что ни следа не осталось. А где смердела выгребная яма, сейчас двое машут лопатами, уже здоровенную кучу земли навалили. Странно, — но разве есть в этом чему удивляться, если позади у меня столько дорог, если я столько раз бывала по ту сторону и по эту?

Лиц я никаких не узнаю. Я